Михаил Загоскин - Брынский лес

Нет, Ферапонт, — прервал Левшин, — ты напрасно это думаешь. Я точно люблю дочь здешнего хозяина и если не женюсь на ней, так навсегда останусь холостым.

— Вот тебе раз! — прошептал Ферапонт. — Ах, батюшки! Думал солгать, а сказал правду!.. Так она, в самом деле, Дмитрий Афанасьевич, пришла тебе по сердцу?

— Да так-то пришла, Ферапонт, что без нее и жизнь не красна, и молодость не в утеху, и богатство хуже нищеты!

— Ну, это иная речь!.. Коли она тебе люба, так делать нечего, — женись, батюшка!

— Ах, Ферапонт, я боюсь: согласится ли ее отец…

— Что ты, Дмитрий Афанасьевич! — вскричал Ферапонт с таким негодованием, что, казалось, на эту минуту сон прошел. — Да в своем ли ты уме?.. Чтоб этот бала-хонник, у которого и прозвища-то нет, забраковал тебя, родословного человека, такого молодца и красавца!.. Да смеет ли он это и подумать?

— Ты, видно, забыл, что он старообрядец?

— Так что ж?.. А мы то, православные, татары, что ль, или немцы какие?.. Кажись, мы в одного Христа веруем!.. Нет, батюшка, за этим дело не станет. Да вот, примером сказать, хоть Дарья, — продолжал Ферапонт, зевая, — ведь она старообрядка, а знаешь ли что она мне говорила? «Я, дескать, Ферапонт, что гляжу на тебя, то больше дивлюсь. Как я гадала в прошлом году на святках, так видела во сне вовсе не Архипку рыжего, а тебя — точно тебя!.. Видно, ты мой суженый…» Вот оно, батюшка, и выходит… коли она… сиречь, Дарья…

— А что, Ферапонт, — сказал Левшин, не замечая, что слуга его заснул, — взял ли бы ты за себя Дарью?.. Ферапонт!..

— фу-ты пропасть!., вздремнул!.. Что, батюшка Дмитрий Афанасьевич?

— Женился ли бы ты на Дарье?

— На Дарье?.. А почему же нет? — пробормотал Ферапонт, покачиваясь на своей скамье. — Девка знатная… дородная… Ух, батюшки!., как на заре-то марит человека!., так глаза и слипаются!.. Оно конечно, Дмитрий Афанасьевич… почему бы… я уж в летах, и Дарья… не то чтобы… однако ж все-таки… и тово…

Ферапонт прошептал еще слова два или три, голова его помоталась несколько времени то направо, то налево, потом опустилась на грудь, и он заснул тем богатырским сном, о котором так часто говорят в русских сказках, то есть, по словам наших древних рассказчиков, которые любили красное словцо отпустить: «Захрапел так, что сыр-бор застонал и кругом вся земля ходуном пошла».

Несмотря на соблазнительный пример своего слуги, Левшин не мог заснуть. Тысячи различных мыслей и радостных и грустных волновали его душу. За несколько часов до этого он не мог даже надеяться, что останется жив, а и того менее, что может быть мужем той, которая пришлась ему по сердцу. Он любил и знал, что его любили… Но кто она, эта краса-девица, которая с первого взгляда сделалась для него милее всего на свете?.. Где живет? Как зовут ее отца?.. Все это было для него загадкой. Левшии, конечно, не мог ожидать, что случай сведет их опять вместе и если не переставал думать о своей незнакомке, если мечтал иногда о каком-то несбыточном счастье, так это потому, что ему все-таки отраднее было обманывать себя этой утешительной мечтою, чем вовсе от нее отказаться, — и что ж?.. Вот Левшин не только знает теперь, кто эта незнакомка, но может сказать отцу ее: «Я люблю твою дочь, она также меня любит, и коли ты не хочешь сгубить навеки и ее и меня, так благослови нас»… «Боже мой! — думал Левшин, — неужели в самом деле Софья может быть моею женой?.. О! мне кажется, я не переживу этой радости!.. Но если Андрей не захочет назвать меня сыном… если он… избави Господи!., вот тогда-то я буду несчастлив!.. Гы встретился опять с тою, которая была уже для тебя как умершая… Вот она!., жива, любит тебя, может быть твоей женою… Ну, что ж?.. Полюбуйся на нее, посмотри, как она прекрасна — и простись с нею навсегда!.. Навсегда!..» От этой ужасной мысли сердце леденело в груди бедного Левшина; он приходил в отчаяние, а потом опять надежда оживала понемногу в душе его. «Нет! — думал он, Андрей вовсе не походит на этого безумного Пафнутия… Ферапонт правду говорил: он старообрядец так что ж?.. А я-то разве татарин или немец?.. Он молится по старым, а я по новым книгам, а все-таки мы оба молимся тому же Христу… По он так крепко стоит за свою старую веру… Почем знать, может быть, я в глазах его хуже некрещеного… О, Боже мой, Боже мой! — шептал Левшин, чувствуя, что кровь снова застывает

В его жилах. — Скоро ли придет утро?.. Уж один бы конец!»

Левшин успел несколько раз повторить это желание режде, чем оно исполнилось. Когда первый солнечный луч, прорвавшись сквозь густые березы, заискрился на тусклом стекле единственного окна светлицы, Левшин вскочил с постели и накинул на себя верхнее платье; в эту самую минуту постучались в дверь.

— Кто тут? — спросил Левшин.

— Я, батюшка, Дарья. Можно войти?

— Ступай.

— Не прогневайся, господин честной! — сказала Дарья, входя в светлицу. — Я, может статься, помешала тебе почивать?

— Нет, голубушка, ты видишь, я уж одет.

— Вижу, батюшка!.. А твой слуга, кажись, вовсе не ложился… Ах, сердечный, спит сидя!..

— Не тронь его, пусть себе спит.

— Я, батюшка, покамест у нас никто еще не вставал, хотела с тобой повидаться и еще разочек поблагодарить тебя за твою великую милость. Кабы не ты, Дмитрий Афанасьевич, умирать бы мне голодной смертью!..

— Что об этом говорить, Дарья. И мне бы также худо пришлось, если б ты не проводила Ферапонта к твоему хозяину. Скажи-ка лучше мне… — промолвил, запинаясь, Левшин.

— Что, батюшка? Знает ли Софья Андреевна, что ты здесь?.. Как же!.. Ну, Дмитрий Афанасьевич… хотя бы мне вовсе не след об этом говорить, да уж так и быть — скажу!.. Заполонил ты ее совсем!.. Вот, подумаешь, что на роду написано, так того никак не минуешь. И то уж диво, что вы друг с другом в Москве повстречались, а теперь опять сошлись в Брынских лесах!.. Ах, Дмитрий Афанасьевич, кабы ты знал, как она обрадовалась!.. Всю ночь напролет не почивала: и плачет, и смеется, и Богу молится!.. Теперь пошла на огород поливать свои любимые цветочки… Да не хочешь ли ты, батюшка, туда прогуляться?.. А есть чего посмотреть: огород у нас такой знатный!.. Сколько яблонь, вишен!.. Коли хочешь, я тебя провожу…

Левшин не мог отвечать ни слова: вся кровь прилила к его сердцу. Мысль, что через минуту он увидит Софью и станет говорить с ней, возбудила в душе его такую радость, такой восторг — и в то же время такой болезненный, неизъяснимый трепет, такое чувство боязни, что он не знал на что решиться, и в первую минуту почти готов был отказаться от этого счастья. Кто истинно любил, тот поймет это чувство и, вероятно, не станет смеяться над Левшиным и дивиться, как дивилась Дарья, которая не могла понять, чего он дожидается.

— Ну, что ж, молодец? — сказала она. — Иль ты не хочешь полюбоваться нашим огородом?.. Ведь, как все подымутся, — промолвила Дарья вполголоса, — так Софья-то Андреевна уйдет опять в свой терем.