Жулиу Рибейру - Плоть

Если смотреть на город с моря, с устья реки, то он кажется черным. Англичане прозвали его black town [10].

Огромные немецкие трансатлантические лайнеры, диковинные, пузатые австрийские сухогрузы, безобразные английские и американские барки с бортами, окрашенными белой краской, тысячи судов из разных стран входят в реку, приближаются к берегу, чуть не садятся на мель, увязают килями в черном иле, кишащем устричными раковинами, костями, битой посудой, бутылками, консервными банками, железным ломом – всевозможными отбросами, извергаемыми городом. С судов на берег сходят по гладким доскам или специально оборудованным сходням.

На улицах снуют, встречаются, сталкиваются люди всех классов и разных цветов кожи и таскают с собой квитанции, счета, чеки, страховые полисы, баночки с образцами товаров. Громадные четырехколесные колымаги, запряженные сильными мулами, везут с железнодорожного вокзала на склады, а оттуда – на пристань холщовые мешки, до отказа набитые кофе. Портовые грузчики, силачи, большею частью португальцы, несут их на борт на головах – иногда поодиночке, иногда вдвоем,– передвигаясь быстрым шагом, часто под ритмичную, монотонную песню, которая служит сигналом к началу работ, словно звук горна.

На цементном полу складов, орудуя изношенными деревянные лопатами, просеивают кофе, складывают его в кучи и при этом тоже поют.

Не лишена какого-то дикого изящества их манера повязывать на голову пустой мешок наподобие тюрбана – видимо, это своеобразный атавизм, осознание арабских корней.

На самом берегу, в нескольких метрах от воды – нечто вроде городского рынка. На крепких мраморных столах аккуратно разложена отливающая сталью, серебром и золотом восхитительная морская и речная рыба: жирные тупорылые кефали; другие кефали, помельче; плоские бурые скаты; тонкие, изящные морские петухи; зубастые, толстогубые лещи; огромные, золотистые глубоководные мерланы; тонкие, косоглазые морские языки; громадные, плоские, мягкие камбалы; окуни цвета ржавчины, с вытаращенными глазами – изысканнейший деликатес; небольшие белые, серебристые мерланы, украшенные зеленовато-желтой полосой по бокам; гладкие, безобразные, пучеглазые сомы; белые и розоватые длинноусые креветки, разложенные кругами в корзинах из ивовых прутьев; голые, медлительные крабы, ударяющие друг друга клешнями по звонкому панцирю; синеватые рачки.

Вокруг дома, в тени под крышей, под матерчатыми навесами на свежем воздухе – горы апельсинов, ананасов, арбузов, гуав, кокосов, связки бананов, тысяча разновидностей фруктов в навязчивом, удручающем изобилии, издающих тошнотворный запах перезрелости; крупы, зелень, овощи, корешки, пряности, помидоры, перец; птицы и четвероногие, домашние и дикие, поросята, индюки, туканы; ракушки, морские улитки, циновки, веревки, скобяные изделия – настоящая вавилонская башня, сложенная из старого хлама.

В три часа движение идет на убыль – народ перемещается в Сан-Висенте и в Барру. К вечеру город делается безмолвным, пустынным, мертвым. День за днем, шаг за шагом все движется к маразму – и это наводит неизбывную печаль.

Я поднялся на гору Монсеррат.

Это гора высотою в сто шестьдесят пять метров, почти отвесная, увенчанная белой церковкой, чрезвычайно живописная, величественная, очаровательная. Правда, дорога туда утомительная.

То, что предстает перед глазами при восхождении, просто чудесно. Вдали простирается долина, разровненная самой природой, устланная ковром из прибрежной зелени. У подошвы горы раскинулся город, разделенный на кварталы в виде правильных параллелограммов, с бурыми прожилками улиц и зелеными пятнами деревьев – в основном это стройные пальмы. В глубине с обеих сторон – горные хребты Санту-Амару. Якорная стоянка, заводь Канеу и другие заводи речного устья отливают сталью, как неказистые понтоны и стоящие на якоре корабли. Люди и шлюпки снуют, точно легкокрылые насекомые; одинокий парус белеет на металлическом фоне темной водной поверхности, а солнце все озаряет нежным золотистым светом.

Рукава реки утопают в пышной зелени. Один из них, очень извилистый, теряется вдали, огибает конический холм, именуемый Монте-Кабран, затем вновь появляется и, отражая солнечный свет, снова пропадает. Это пролив Бертиога.

Справа до самой линии горизонта простирается синяя беспредельность. Становясь на дыбы, она подается вперед в приливе, целует берег и умирает, превращаясь в белоснежную, кружевную, шуршащую пену... Радуйся, океан, alma mater, лаборатория земной и водной жизни, населяющей планету!

Ах, Ленита! Представьте себе: океан – это жизнь, наступление; земля – это твердость, сопротивление; воздух – это кровообращение; солнце – это тепло, свет, плодородие; всё состязается в щедрости, в созидании, в украшении обширного ландшафта, на фоне которого разворачивается struggle for life, борьба за существование, когда дерутся, убегают, преследуют, убивают и пожирают друг друга все животные твари – простейшие, моллюски, насекомые, позвоночные!

Здесь, на этих высотах, под беспредельностью неба, нависшей над беспредельностью вод, какую гордость ощущает говорящее человекообразное существо, извлекающее губку из бездны, укрощающее богатырскую силу китов, настигающее ласточку в поднебесье, покоряющее океан, порабощающее молнию, разрывающее покровы пространства, разгадывающее тайны бесконечности!

О, как бы мне хотелось, чтобы Вы были здесь, со мною; как бы мне хотелось прочесть в Вашем сосредоточенном взгляде и побледневшем лице всю глубину впечатления, которое столь величественное зрелище произвело бы на столь возвышенный дух, как Ваш!

....

....

Paulo minora canamus [11]; спустимся с небес на землю.

Это письмо несколько погрешит против хронологии. Я изменил последовательность событий – начал с конца, рассказал о Сантусе, умолчав о дороге. Приношу amende honorable [12], сейчас исправлю ошибку.

До самой столицы ничего не было для меня внове – мне давно известны все железные и проселочные дороги, которые связывают ее с глубинкой. Я хорошо и даже с интересом изучил Восточную железную дорогу, которую почему-то называют Северной,– ведь я ее акционер.

А вот о городе Сантусе я не знал решительно ничего, оттого-то и занялся его тщательным изучением.

Знаменитые поля Пиратининга составляют плато, которое плавно скользит по склонам невысоких холмов. Справа оно окаймлено отдаленными вершинами хребта Кубатан, а слева – голубыми маковками горной цепи Кантарейра и зеленоватыми пиками Жарагуа.

С востока на запад и немного на север города течет река Тьете – глубокая, черная, тихая, образуя очень широкую и протяженную долину.

Нынешние очертания этой долины, торфяные болота, составляющие большую ее часть, ежегодно наблюдаемый разлив – все указывает на то, что когда-то она была огромным, извилистым озером, усеянным островами, неким пресноводным морем, простиравшимся, быть может, до Можи-дас-Крузес.