Валерия Перуанская - Бабушка

Стал дома сидеть. Наденька на работу, а он – к своей сестре, Антонине Зосимовне. Там постоянно пьянки, гулянки – что сама Антонина Зосимовна, что ее муженек без вина и дня не проживут, – Шура чуть не каждый вечер заявлялся домой под хмелем. Сестра не скрывала особенно, что считает его брак с Наденькой неудачным, и, хоть к тому времени уже родился Сережа, хотела брата снова женить, искала ему женщину пофорсистей, что ли. Наденька была обыкновенная, не модница, она и губы никогда почти не красила, и платья только покупные. Долго ли у такой мужа отбить? Обеспеченного и собой видного?.. Вот и пришлось Наденьке бросить работу, дома сидеть. Сын Коля и его жена не одобрили тогда ее поступка, письма слали: напрасно, мол; Наденька так поступает, у нее профессия хорошая, что за радость сидеть дома, тем более что хозяйничать и за Сережей приглядеть есть кому... Все верно, а главного им издалека, из Ленинграда, не видно. Шура и тогда не сразу смирился, все норовил удрать к сестрице, сколько бабушка с Наденькой перенервничали, но там уж и Сережа подрос, и как-то незаметно Шура стал домоседом – никак его за дверь не вытолкаешь, подышать свежим воздухом. Наденька работу потеряла, зато семью сохранила. Отбила от сестры, от Тоськи.

Тоську бабушка очень сильно не любила, а это редко с ней случалось – не любить кого-нибудь, бабушке все люди были хороши. Но с Антониной Зосимовной с самого начала отношения не сложились.

Они – Шура, Наденька, Сережа и бабушка – приехали в этот город в пятьдесят втором, нигде хорошо не смогли устроиться. Антонина Зосимовна их и зазвала. Но и тут сразу жилья им не дали, а получил Шура разрешение отстроить под квартиру бывший кирпичный гараж; пока его строили, квартировали они у Тоси с мужем, – конечно, такая орава, но бабушка старалась все держать в чистоте, а готовить и стирать, когда Тоси не было дома, но та все равно без конца придиралась, подчеркивала, что бабушка простая, деревенская, а она, Антонина Зосимовна, – городская, и дом у нее городской и привычки тоже.

«Деревенская-то я деревенская, – рассуждала про себя бабушка, нарезая капусту для щей или наглаживая Шурину рубашку, – да не совсем я простая. Я ведь до замужества в школе учительницей была». Бабушка и в магазине, если ее считали за темную, деревенскую, хотели обмануть, что-то негодное подсунуть, всегда с достоинством продавщице объяс нит: пусть, мол, не думает, что такая уж она темнота деревенская, она в своем селе школьной учительницей пять лет проработала и в Ленинграде жила, не то что теперь, в провинции. Устыдит этак девчонку, та ей сразу заменит плохое на хорошее, и бабушка идет из магазина довольная, придет, Шуре и Наденьке расскажет, как она не дала себя обмануть, за темноту деревенскую посчитать.

Радости-то было, когда они перебрались в свой отстроенный гараж!.. Хоть и без воды и без кухни – в комнате жили, там же и плита стояла, – зато сами себе хозяева. А ведра таскать бабушке не привыкать, сколько она их за жизнь перетаскала. Шуре – нельзя, он – раненый. Наденька тогда еще здоровая была, но тоже не больно-то любила на колонку ходить или помои выносить. Давление у нее подскочило в шестьдесят шестом, когда Сереженька поступал в институт, от этого или от другого, кто знает, но болела она именно с тех пор. Бабушка считала, что и ленинградская блокада сыграла свою роль, после нее, возможно, Наденька и не оправилась окончательно. Чуть что поделает – и уже устала, уже села.

– И чего ты колготишься? – сердилась в таких случаях бабушка. – Идите с Шурой погуляйте, я сама без тебя управлюсь.

Бабушка и нынче, когда уж на девятый десяток перевалило, с домом одна управляется, а тогда еще совсем была крепкая.

Уговорит Шуру с Наденькой, они и пойдут. Или в кино, или просто по улицам ходят. Уж такой порядок был заведен, сам собой получился: бабушка хлопочет по хозяйству, а они своим заняты – или Сереже помогают делать уроки, или радио слушают; одно время Шура по дереву выжигал, потом увлекся гитарой – сам научился играть по нотам и Сережу приохотил. Или еще приемник собирали. Наденька – та все больше вышивала или книжки читала, она, как отец, очень уж читать любила.

...А кроме блокады, мало было неприятностей? Нет, не мало. Шура с Наденькой уж лет пять жили, Сережа родился, а никак не брал развода с первой женой: не почему-нибудь, а просто – инертный. Так про него говорит бабушкин сын Коля. По-бабушкиному – ленивый. Его с места сдвинуть, похлопотать о чем-нибудь или позаботиться – двух тягачей не хватит. А в те годы развестись было не так просто, как теперь, – раз, два, и готово. Он не хлопотал, а Наденьке сколько нервов это стоило?.. Жена не жена, неизвестно кто. Пока все наладилось, здоровья и не стало.

И все-таки бабушка не хочет гневить судьбу. Неплохо дочка за Шурой прожила жизнь, умирала не где-нибудь, а в своей теплой и светлой квартире. Ее им после гаража через военкомат дали. Пять лет назад... Ни в чем не нуждалась. А разве бывают такие семьи – чтобы ни огорчений, ни неприятностей? Похуже бывает, чего уж там.

Старший сын бабушки, Петя, погиб на войне. Ушел добровольцем с четвертого курса института, в сорок первом, под Ленинградом и погиб. Его, как старшекурсника, еще не брали в армию, сам решил. Когда объявил дома о решении, бабушка заплакала, а отец на нее рассердился, сказал, что Петя правильно поступает, по долгу совести иначе нельзя, раз Родина в опасности. А потом и младший, Коля, ушел. Два раза ранили, но остался живой. После войны вернулся в Ленинград, доучился, там женился, там и живет. Его жизнью бабушка тоже довольна. Конечно, могла бы Наденька еще пожить, порадоваться на белый свет, – Бог иначе рассудил. ...Бабушка так обо всем этом задумалась, что не слышала, как на кухню вошла сестра Маруся.

– И чего ты, Катя, возишься тут? – с укором спросила, она. – Без тебя, что ли, сделать некому?

Бабушка оглянулась на дверь и, увидев на пороге сестру Марусю, вдруг с невероятной, пронзительной ясностью ощутила, что никогда уже не будет на этом порожке стоять Наденька, не придет посмотреть, с чем сегодня бабушка пирожки затеяла – с мясом или ее любимые, с картошкой и луком... Никогда бабушка ее не увидит – сероглазую, круглолицую, с копной золотистых с проседью волос, не услышит ее голоса, ее смеха... Ничего бабушка не ответила сестре, а только почувствовала, как по щекам ее, по всем глубоким морщинам неудержимо потекли слезы, и сердце сдавило, и воздуха в кухне как будто сразу не стало.

Вот все последние дни этак: временами словно забудет, что Наденьки уже нет, перебирает разное в памяти, шепчет сама с собой, разговаривает, а потом вспомнит, и такое горе навалится, слезы потекут, потекут... Но плачет она недолго, привыкла держать себя в руках, не распускаться.

Читать дальше