Иосиф Опатошу - В польских лесах

Мордхе чувствовал, что сердце его кровоточит, и он бы расплакался, если бы не стыдился реб Иче. Но это длилось недолго. Все вокруг тихо пело, дышало жизнью, а Мордхе был молод, и достаточно было стае мошек облепить его лицо, как он уже забылся, зажмурил глаза, спрятался от мошек и увидел во сне, как выходит Рохеле с черными волосами, усыпанная белыми цветочками. Она смотрит на него своими огромными глазами… Он не мог больше усидеть в бричке и соскочил, ощущая ее волосы, ее тело…

— Стыдись, ты так долго заставил меня ждать!.. Все в доме меня дразнили, говорили, что ты никогда не придешь… Я так плакала… Видишь, как покраснели мои глаза? Уйди, ты злой!..

Мордхе вздрогнул и открыл глаза. Мартын остановил лошадей. С луга бежал Вацек, босой, без шапки. Он щелкал кнутом. Впереди с лаем мчался слепой на один глаз Бурек.

Вацек не знал, что ему делать. Поцеловать руку паныча он не решался — все-таки они вместе росли и играли. Что сказать, он тоже не знал и стоял, глупо ухмыляясь.

— Чего ты стал, как столб, как корова? — выругался отец. — Растет дикарем, точно зверь, человека в глаза не видит, не умеет рта открыть. Чего ты стоишь, чего? Доить будут корову, не тебя! Поцелуй паныча и ступай к коровам. Да посмотри, где красная!..

Мордхе не позволил поцеловать себе руку, дал Вацеку денег, нагнулся из брички, хлопнул его по плечу, они невольно поцеловались, и оба сильно сконфузились при этом.

Мартын погнал лошадей, угостил кнутом красную корову, которая стояла посреди дороги; Бурек понесся с лаем обратно на луг.

Дорога была пустынна и тянулась далеко посреди темных лесов. Лошади, попав в лес, заржали так, будто напились ключевой воды. Сильнее хлестали хвостами по бокам и неслись, вздымая копытами глыбы черной земли, поросшей мхом. Стало прохладнее. По обеим сторонам дороги стоял старый, густой лес. Деревья так разрослись, что ветви с обеих сторон касались друг друга, не пропуская солнце, и сплетались, образуя зеленый свод над дорогой. Солнце местами все-таки пробивалось, и в глубине леса мошки плыли серебристым облаком, поднимаясь высоко над деревьями.

Было тихо, прохладно. Топот лошадей становился отчетливее, сырая земля хлюпала под ударами копыт, как хорошо вымешанное тесто. Изредка слышен был крик птицы, и из глубины леса неслось тихое жужжание. Оно мешало думать, от него гудело в ушах, словно в морских раковинах.

Мартына тишина усыпляла. Он опустил вожжи и закачался на козлах. В гору лошади шли медленнее. Сквозь дремоту Мартын почувствовал, что лошади еле плетутся, привычно хлестнул их кнутом по головам, проворчал: «Ну, обжоры!» — и опять закачался.

На горке, за дубом, где висел жестяной стертый крест, стоял на коленях нищий с седой лохматой головой и молился. Над крестом, на голой ветке, сидела черная ворона с распластанными крыльями. Она громко каркала, заглушая тихую молитву старика, будто недоброй вестью будила нечистую силу в старом лесу.

На ее карканье со всех сторон отзывались другие вороны, слышался шум крыльев, и в какой-то миг целая стая птиц треугольником опустилась посреди дороги, напоминая издали большое черное крыло.

От крика Мартын очнулся, погнал лошадей, кнутом разогнал ворон и со злостью сплюнул:

— Проклятые души!

Опять стало тихо. Дорога тянулась в гору, потом под гору, а потом снова в гору. Мордхе хотелось думать о Рохеле, о родителях, о Коцке, но он не мог, и от тоски, как ребенок, наметив самую дальнюю горку, начал высчитывать, сколько времени понадобится, чтобы бричка взобралась наверх. И чем ближе туда подъезжала бричка, тем меньше казалась горка, пока совсем не сровнялась с землей. Мордхе стало грустно, словно он потерял что-то. Он снова отыскал взглядом самую дальнюю горку и был уверен, что на этот раз он ее больше не потеряет из виду. Но скоро ему и это надоело. Он вертелся на сиденье и вдруг вздрогнул.

— Это птица! — успокоил его реб Иче.

Птица сорвалась с дерева и, как камень, упала на бричку. Мордхе резко опустил голову, будто желая избежать удара сверху.

Потом бричка выехала из лесу, и стало светлее. По обеим сторонам тянулись, словно цветные полотна, заросшие поля. Мартын потянулся, вынул табакерку, сделанную из коры, понюхал табаку и зачихал.

— Слава Богу, хороший урожай в этом году! — повернулся он к Мордхе и указал на поля. — Но ничего нельзя заранее знать, пан! Что было в прошлом году? За две недели до жатвы все выгорело. Боже сохрани, люди уже достаточно натерпелись от голода.

Полосы высокой ржи радовали глаз, точно складками изрезав поля; тугие колосья наклоняли желтые головки. Только что расцветшие колосья были опоясаны маленькими цветочками. Дул теплый, тихий ветер, колосья качались, набегали на песчаные поля, как море, и несли с собой запах свежего хлеба. Запах стоял над полями, как облако пыли; першило в горле. Гречиха цвела белым цветом, словно осыпанная снежинками. Над колосьями в воздухе висела птица, заливалась вовсю, и пение ее сливалось с тихим шелестом ржи.

То там, то сям вырастал посреди поля широкоплечий крестьянин; опершись о блестящую косу, вытирал полотняной рубахой вспотевшее лицо, надвигал на лоб широкую соломенную шляпу и всматривался в проезжающих.

Крестьянин кланялся, смотрел вслед незнакомым людям в бричке, будто посылал с ними привет в дальний город, видел, как они исчезают в облаке пыли, и, задумавшись, снова звенел косой.

Мартын свернул вправо. Колея шла в стороне от большой дороги, становилась шире, и чем больше они удалялись от селения, тем реже встречались поля, засеянные рожью. Все чаще попадались болота, покрытые густой травой, камышом и папоротником. И, насколько мог охватить глаз, тянулись черные от сырости луга, как стекло искрящиеся на солнце.

Стало вдруг так тихо, будто все вымерло, будто малейший звук поглощался сырым воздухом. Тоска лежала над широкими полями, глядела из-за единственного кривого дерева. Казалось, будто оно, искалеченное, увязло в болоте.

Из тростника поднялась дикая утка, повисла на минуту в воздухе, как бы что-то высматривая, и, хлопая крыльями, стала носиться над лугом.

По обеим сторонам поднимающейся в гору дороги стояли несколько лачужек, крытых соломой. Серая собака кинулась к бричке, полаяла немного и замолчала. Бледные несчастные дети с красными глазами, сидевшие посреди песчаной дороги вокруг уродца, голова у которого была величиной с большую тыкву, вскочили, бросили калеку и рассыпались во все стороны, как вспугнутые зверьки.

Мартын остановил бричку и крикнул калеке:

— Что ты сидишь, как курица на яйцах? Дай дорогу!

— Ты не видишь, дурак, что я проклят? — ответил урод глухим голосом, будто несущимся из-под земли. — Вот я сижу в горячем песке, грею ноги — мне становится легче…