Иосиф Опатошу - В польских лесах

Большая лохматая голова до половины была погружена в песок. Казалось, она выросла из земли, соединившись с ней пуповиной, всасывала в себя испарения стоячей воды, и все в ней будто взывало: «Смотри, я — проклятие этих болот!»

Реб Иче сошел с брички, положил руки на голову калеке:

— Ты давно болен?

Разбежавшиеся было дети постепенно собрались снова, стали смелее и уже сами отвечали вместо бедняги:

— Он таким родился!

— Старая ведьма краевская, которая живет на болотах, она его прокляла!

— Она колдунья!

— Его сестра тоже каркает, как ворона!

Урод раскрыл рот, усмехнулся круглым, как луна, лицом, словно его радовало, что все им интересуются, и вдруг схватил одного ребенка за ногу, высунул язык и захохотал.

Реб Иче подозвал Мордхе, оба подняли несчастного мальчика, отвели его в сторону, а когда бричка проехала, опять посадили в песок. Реб Иче дал больному медный пятак, погладил его по голове, пожелал, чтобы Бог исцелил его, и сел с Мордхе в бричку.

Мартын пустил лошадей рысью. Потом, повернувшись к своим пассажирам, указал им на избушку, которая стояла на маленькой лужайке среди болот и издали напоминала развалившийся шалаш.

— Там она и живет!

— Кто? — спросил реб Иче.

— Краевская колдунья! Она живет вместе с чертом, пан! Пан мне не верит? Все это знают! Крестьяне видели, как она шла с чертом. Они сейчас же его узнали: он был худой и вертел хвостом, как обезьяна.

— А в костел она ходит? — спросил Мордхе.

— Пане, она даже никогда не заходит в ту деревню, где есть костел! Вообще, днем она редко выходит, зато ночью, пане, что там делается! Даже стыдно рассказывать! Она же прокляла всю эту местность! Нет ни одного дома на болотах, где бы родился ребенок без колтуна на голове.

— Почему же крестьяне не прогонят ее отсюда? — спросил опять Мордхе. — А?

Мартын не расслышал, повернулся, сплюнул и начал погонять лошадей.

Зайцы, сидевшие на траве у дороги, опустили приподнятые уши и, струхнув, пустились вскачь по полю.

Мордхе смотрел на дымящиеся луга, на ветхую избушку, видневшуюся посреди поля и как бы нарушавшую его покой, потом печально свесил голову, чувствуя, что его одолевает сон.

На рассвете они добрались до Праги, пригорода Варшавы, и заехали на постоялый двор. Он был полон подвод, бричек и карет. На подводах вповалку спали крестьяне. Вдоль стен, у корыт, на соломе лежали лошади, раздувая животы, как кузнечные мехи. Некоторые грызли корыта, вскидывали задние ноги, громко ржали. С потолка на длинной заржавленной цепи свисал фонарь, в котором коптила толстая сальная свечка, еле-еле освещая помещение. У ворот виднелся старый, обросший мхом колодец. Вода из него била через край. Черная дыра колодца издали была похожа на выбитый глаз.

Мартын распряг лошадей, напоил, задал им овса и пошел со своими пассажирами к хозяину. Хозяин обитал в большой квадратной комнате. Там, образуя угол, стояли две кровати, на которых обычно спали владельцы заезжего дома. На одной кровати теперь лежал старик с седой бородой, на второй — пожилая женщина в белом, опущенном на глаза ночном чепчике. У ее изголовья расположилась черная кошка. С кровати неслось странное ворчание. Трудно было сказать, от кого оно исходит: от женщины или от кошки.

На полу, не раздевшись, спали крестьяне. Высокая каменная печь занимала почти треть комнаты. В печи стоял большой железный котелок, охваченный пламенем. Стены были увешаны вилами, топорами, пилами и множеством кнутов разной величины. В углу, около полки с вычищенной медной посудой, висел на белом шнурке кусочек мацы. Стены, пол и кровати были облеплены мухами так, что казалось, они покрыты черным платком.

В комнате было душно, к тому же пахло дымом, и от махорки сильно першило в горле.

Скоро пришел владелец дома, осмотрел пассажиров, велел им положить вещи в большой деревянный сундук и указал пальцем на котелок, стоявший в печи:

— Вы, может, хотите стаканчик чаю?

Реб Иче не ответил и спросил у еврея:

— Далеко отсюда до синагоги?

— Недалеко, подождите минуту, — начал тот одеваться, — я тоже иду.

На улице было еще тихо. Но с другой стороны моста уже доносился отдаленный шум — это пробуждалась Варшава. Из переулка выехал арендатор с бидонами молока. Появились женщины, почти все в красных полосатых юбках, с незаколотыми, растрепанными волосами. Они, видно, только что встали с постели. Женщины напали на арендатора, словно рой пчел. Одни с кувшинчиками, другие с кастрюлями лезли на колеса, на воз, протягивали руки, кричали, шумели:

— Молока, сыра, масла!

Арендатор гнал от себя женщин, ругался, но его никто не слушал.

Высоченный, худой еврей бежал из синагоги, держа под мышкой мешок с талесом. По дороге он купил на лотке пучок лука и, видно, мечтал теперь о миске картофеля с щавелем, которую приготовит ему жена, о том, как он накрошит лук в сметану и наестся вволю.

Около синагоги, держа в руках две корзины с яичным печеньем, стоял еврей в белых полотняных брюках и белой от муки рубашке, словно сам выпеченный из муки.

Евреи, помолившись, останавливались в передней у открытого книжного шкафа; с бутылкой водки в руке и с пробкой в зубах служка продавал там по рюмочке — кому за деньги, кому в кредит. Все брали свежее печенье, закусывали им водку и торопились домой.

— Недаром говорят: «Варшавские обжоры»! — засмеялся хозяин заезжего двора, обращаясь к реб Иче.

Синагога была полна. Все облачились в талесы и тфилин [23] Тфилин — две сделанные из кожи и выкрашенные в черный цвет коробочки, содержащие написанные на пергаменте отрывки из Торы. Эти коробочки надевают во время молитвы — одну на голову, другую на левую руку. . Одни поднимали головы вверх, закидывали назад руки, другие закрывали лицо талесом, стучали руками по засаленным, ободранным стенам — каждый по-своему говорил с Господом Богом, изливал Ему душу. Вдоль стен за широкими дубовыми столами сидели над фолиантами Талмуда молодые люди, и даже мальчики сидели с серьезными лицами и нараспев тянули священные слова.

Вопли евреев, хоть на короткое время жаждавших освободиться от забот о хлебе насущном, стряхнуть с себя будничные тяготы перед лицом Господа Бога, их вздохи, хлопанье в ладоши, тихое, заунывное бормотание трех юношей над книгами Талмуда — все это сливалось под сводами синагоги в единый крик боли, прерываемый только проклятиями нищих; нищие сидели у печи с самокрутками, ссорились от безделья и громко злословили обо всех.

Реб Иче быстро помолился, по своему обыкновению сунул руки в рукава и в задумчивости начал ходить по синагоге. У печки он остановился. Скверный запах ударил в нос с такой силой, что ему чуть не стало дурно. Ребе посмотрел на печку. На дырявом мешке с соломой лежал пожилой человек и стонал. Окружающие рассказали, что больной приехал откуда-то из Литвы, лежит здесь уже более недели, ходит под себя и некому даже перестлать ему постель.