Иосиф Опатошу - В польских лесах

Теперь Комаровский уезжает, а она остается ни с чем. Почему он не говорит с ней? Она не перенесет этого, не даст ему так уехать!

Машинально она бросила взгляд на руку, где к кольцу был прикреплен белый орел, осмотрелась, как бы опасаясь, чтобы кто-нибудь не подслушал ее мысли. Ей очень не хотелось остаться одной в большом, тихом доме.

Кагане? Краснопольский? Кто еще?..

Она повела покатыми плечами, и смуглое лицо ее сделалось равнодушным. Она не раз замечала, что в присутствии Комаровского еврейские юноши становятся иными — будто им льстило, что с ними разговаривает князь. Это ее злило, и она почти возненавидела Краснопольского. Юноша-хасид Мордхе, который жил у нее, нравился ей больше: смотрит каждому прямо в глаза, не краснеет и говорит правду. Но манеры скверные — не умеет себя держать в обществе, к тому же так странно на нее смотрит! Она вспомнила, что в гостиной ее, наверное, ждут, еще раз погляделась в зеркало, сунула письмо за корсаж и, веселая, вошла в зал.

— Простите, панове, что я оставила вас одних…

— О, конечно! — поклонился князь.

— А вы разве выходили? — спросил Кагане, не дожидаясь ответа и не переставая разговаривать с Комаровским.

Фелиция не сразу ответила, остановилась у рояля, взяла несколько аккордов и усмехнулась:

— Послушайте, пан Кагане, не случается ли с вами иногда, что вы самого себя ищете?

— Что вы этим хотите сказать?

— Имеется в виду, — вмешался Краснопольский, — что если человек околачивается на грешной земле, а голова его витает в небесах, то иногда случается, что он теряет ноги…

— Прекрасно, прекрасно!..

Краснопольский, бывший в хорошем настроении, сдвинул пенсне на кончик носа и начал напевать уличную песенку, которую привез с собой из Парижа, когда приехал на каникулы:

— He пойте эту песенку! — попросила Фелиция Краснопольского и опустилась на стул.

— О, простите, мадам! — поклонился он галантно.

Мордхе покраснел. Он редко вмешивался в разговор; для него все было так ново в этом доме. Он узнал, среди прочего, что с тем же жаром, с каким он, бывало, говорил о ребе из Коцка, христианин толкует о каком-то Товианском, «Двенадцать основ» которого Комаровский только что прочел вслух. Он хотел сказать, что Товианский ничего нового не открыл, что эти двенадцать основ имеются в каббале, но чувствовал, что в устах Комаровского текст звучит совсем иначе. У него появилось ощущение, что этого молодого христианина он мог бы слушать всю ночь.

Огненный меч «Зоара» здесь превратился в острый, стальной, зажатый в мускулистой руке.

Он видел Товианского — человека с лицом крестьянина, обросшего волосами, с сумой на плечах и с суковатой палкой… Таким он представлял себе когда-то святого Павла.

Он понимал, что князь не один. В Польше, вероятно, есть тысячи таких же недовольных, как он, Мордхе. Ему вдруг стало тоскливо. Он больше не прислушивался к тому, что говорили в гостиной, смотрел на стену, где висел портрет Фелиции, и был счастлив, что живет с нею под одной крышей. Он боготворил ее и никогда не думал о ней так, как обычно семнадцатилетний юноша думает о красивой женщине. Он был убежден, что Фелиция не такая, как все. Она — Фелиция. Ему и в голову никогда не приходило, что к ней можно применить слово «материальность». Но постепенно он так погрузился в это волшебное очарование, что каждый раз, когда задумывался о близости с женщиной, видел некий божественный женский образ: это не была обычная женщина, это была та самая тоска, которую он видел в глазах Фелиции.

Он смотрел на портрет, чувствовал, как бьется у него сердце, как оно рвется, точно пойманная птица, а в мозгу мелькают отрывистые слова, затуманивающие голову бессвязные, бессодержательные слова, ложившиеся на его сердце как гора. Он не в состоянии был связать воедино эти слова, клубившиеся над ним, и с досады ему хотелось лбом прошибить эту гору, а его юное сердце обливалось кровью…

Комаровские не довольны старой верой, они ищут новую, но так же, как и старая, их новая вера — всего лишь сиротливая мысль, порожденная неизбывной еврейской скорбью. Выше можно уже не идти. Мы, евреи, достигли самого высшего. Так почему же мы не сломаем себе шею, чтобы от нас ничего не осталось? Теперь никому уже не надо начинать с самого начала. Любой желающий может выпросить, может без боли вырвать из нас кусок, оставив на нашем теле кровоточащую рану, а потом с помощью меча спасти мир!.. Если бы мы могли так крепко держать меч, чтобы рука не дрожала, чтобы не трепетало сердце, то ого-го!

С первой минуты Мордхе полюбил Кагане. Впервые в жизни встретил он образованного еврея, который ценил хасидизм, видел в нем протест еврейского духа против застывших букв закона. Не форма, не внешность составляют главное, полагал он, а дух, который создал эту форму. Это и есть хасидизм. Он, еврей Кагане, убедил князя отдаться работе душой и телом, а ведь раньше тот, по примеру Товианского, стоял в стороне от движения за освобождение Польши.

Краснопольского Мордхе не выносил, не верил, что этот франт, который хвастает тем, что говорит по-польски без еврейского акцента, — внук реб Лейбуша Мудрого.

Краснопольский скучал в Коцке, ему не с кем было танцевать, он хотел, чтобы каникулы как можно скорее кончились, и каждый день приносил Фелиции белые розы.

За эти три месяца Мордхе стал совсем другим. Этим он был обязан родственнику; тот каждый день занимался с ним, беседовал и давал читать книги. Он все реже ходил к ребе во «двор», редко видел реб Иче и чувствовал, что до сих пор жил в слишком тесном мире.

Слуга открыл боковую дверь и поклонился:

— Ужин готов!

— Панове, — поднялась Фелиция, — пойдемте кушать!

— Не знаю, шарлатан ли он, — встал Кагане, — но если поляк может быть против освобождения Польши…

— Он хочет освободить весь мир! — перебил его Комаровский.

— Что мне весь мир? — Кагане схватил Комаровского за руку. — Наши ренегаты говорят то же самое! Чего вам больше? Мицкевич разошелся с ним в этом пункте! Если вы обожествляете его учение, то я вам должен сказать: не он его создал. Приписывая ему глобальные идеи, совершают несправедливость по отношению к такому великому мыслителю, как поляк Вронский! Я уже не говорю о мыслях, которые позаимствованы из каббалы. А как вы объясните его мировую политику? Его замыслы связаны и с Папой, и с Ротшильдом — я подразумеваю миллионы Ротшильда.

— Это ведь было мировое движение! — прервал его Комаровский.

— Да Бог с вами! — рассмеялся Кагане. — Два профессора, мистик Пьер-Мишель и истеричная француженка из Латинского квартала — это называется у вас мировым движением?