Иосиф Опатошу - В польских лесах

— А среди евреев?

— Среди евреев учение Товианского не могло иметь успеха. Речи Мицкевича в синагогах ни к чему не привели. Знаете почему? Потому что каждый хасид, вообще все эти морщинистые евреи с пейсами, они сами — Товианские. Они не придают этому значения, потому что это у них в крови! Нескольких евреев, которые примкнули к Товианскому, можно по пальцам перечесть. Его адъютант Гершон Рамм — вообще отброс какой-то, а польские евреи, которые называют себя потомками раввинов, на самом деле все — бывшие прихлебатели и отставные николаевские солдаты.

— Пойдемте кушать, пойдемте!.. — Фелиция первая вошла в столовую.

— Смотрите, как горячится Кагане! — сказал Краснопольский Фелиции и передразнил его.

— Зато вы никогда не бываете серьезны. — Фелиция указала каждому место за столом. — Берите пример с Кагане.

— Боюсь потерять волосы, — рассмеялся Краснопольский.

Кагане инстинктивно схватился пальцами за голову, где волосы были так жидки, что их без труда можно было перечесть, потом все же улыбнулся и обратился к Фелиции:

— Понимаете, все в жизни устроено целесообразно. Если имеешь дедушкой Лейбуша Мудрого, которого польские евреи называют «железной головой», то, будучи его внуком, можешь совсем не иметь головы. Ради гармонии… Нельзя быть слишком расточительным: Комаровские тоже должны кое-что получить. Не правда ли?

— Правда, правда! — ударил Комаровский Кагане по плечу и налил себе бокал вина. — Остроумно сказано! Удивительный народ евреи! Товианский прав, когда говорит, что у французов было только одно светлое пятно — Наполеон, который блеснул, разогнав темных призраков, губивших душу человеческую, притуплявших умы. У евреев светлых пятен было много. Да они и сейчас есть! Я пью за прекрасную еврейскую расу!

Бокалы звенели, все принялись за еду.

Мордхе заметил, что, когда Фелиция нагнулась к лампе, чтобы поправить фитиль, из-за корсажа у нее что-то упало. Он хотел нагнуться, поднять этот клочок бумаги, отдать ей, но инстинктивно наступил на него ногой, оглянулся, не смотрит ли кто, и сильно покраснел. Он больше не слушал, о чем говорили за столом, чувствуя, как этот клочок бумаги жжет ему сердце. Он весь пылал, убежденный, что был замечен, что его сочли хамом. Когда крестьянин в шинке видит, что кто-нибудь роняет монету, он наступает на нее ногой. Но ведь так делает только негодяй! Он спорил сам с собой. Должен ли он сейчас поднять упавшую записку и отдать ей? А может быть, никто не должен знать об этом? Последняя мысль его успокоила. Он не двигал больше ногой, сидел, сжавшись, до конца ужина и, когда все ушли в другую комнату, быстро схватил бумажку, сунул в карман и несмело пошел за ними.

Фелиция играла.

Он не понимал ее игры; глядя, как длинные белые пальцы Фелиции скользят по клавишам, он вспоминал о родном доме, о Рохеле, о реб Иче и вдруг почувствовал себя таким близким ей, таким родным…

Звуки, затихая, плыли в воздухе, сливаясь с полутьмой комнаты. Мордхе прислушался.

Приятный голос князя звучал таинственно:

Эти слова были Мордхе знакомы. Он не помнил, правда, где их читал. Да и читал ли? Может, это мидраш, где описывается антихрист, который должен родиться в Риме с тремя головами?.. Но откуда знает об этом иноверец, а?

— Извиняюсь, пане Краснопольский, что декламирует князь?

— Это же «Великая импровизация».

— Что?

Краснопольский ничего не ответил. Стало тихо. Слова возникали с необыкновенной быстротой, громоздились друг на друга, как камни, летящие с горы, и каждый из гостей вдруг почувствовал себя маленьким, ничтожным, согнулся в своем уголочке. Слова огненными буквами отпечатывались у Мордхе в мозгу. Слова и видения. Вдруг, не зная почему, он увидел перед собой реб Менделе, который сидит запертый в своей комнате, запертый и прикованный, бьется изо всех сил, кричит, ропщет на Бога, и тысячи лиц смеются над ним, над тем, что измученный, слабый человек бегает по запертой комнате, воюет с ветром.

«А Кагане?» — посмотрел Мордхе в ту сторону, где стоял князь, но никого не увидел.

Кагане сидел посреди комнаты, говорил быстро, нервно. Создавалось впечатление, что он торопится выговориться, чтобы не быть прерванным в середине. Слова душили его, от возбуждения он в конце концов встал и принялся жестикулировать:

— Стоило ему только закрыть глаза, как он почувствовал, что руки его превращаются в огромные крылья, достигают неба, и, к чему ни прикоснутся пальцы, везде загораются звезды. Хочет — он их тушит, хочет — зажигает, бросает одну на другую, проводит пальцами по звездам, как по огненным клавишам. Он знает, что может из ничего создавать миры, может их разрушать; что над ним нет никакой власти; что того, что он сотворяет, прежде не было и не могло быть; что оно возникло само из себя, ибо за ним никогда не следует тень!

Тем не менее он не радовался, ибо знал, что, если он даже и создаст мир за шесть дней, никто не поверит, что у него нет тени, которая бы постоянно обещала людям, что камни мощеных улиц, дорог, камни лесов и пустынь он всегда сможет превратить в хлеб!

Это главное!..

Пламенные слова вырывались у Кагане с невероятной силой, падали огненными каплями в тишине, взрывались, ослепляли его самого, он останавливался с открытым ртом, сам не зная, что говорит. Тысячи огоньков, сверкая, куда-то увлекли его, и сквозь них, как сквозь тюлевые занавеси, там и сям прорывалась глубокая синева… И он увидал корабль. На корабле были евреи — неверующие, осужденные на вечные муки в аду. Разумными речами, пищей и питьем священники хотели их спасти, чтобы на них снизошла милость Божья. Грешников с горячей кровью, тех, которые и слышать не хотели, что Христос погиб за грехи людей, утопили, а с праведными, на которых слово Божье падало, как летний дождь на сухую землю, и которые с такой любовью отдавались ему, свершилось чудо — их ноги и сердца начали истекать кровью. От чрезмерной любви их бросали одного за другим в море, чтобы святые попали прямо в рай, не стали добычей антихриста. От великой любви… от великой любви…

Все в гостиной смотрели на Кагане, который стоял с открытым ртом и с глубоко ввалившимися, словно от сильного страдания, глазами. Прошло несколько минут. Он не понимал, почему вдруг вспомнился ему какой-то эпизод времен изгнания из Испании, не находил в нем связи с тем, что сам рассказывал, хотел уже сесть, как вдруг увидел стоящего у стены Мордхе. Этого было достаточно для того, чтобы в голове у него прояснилось.