Иосиф Опатошу - В польских лесах

Голова у него горела. Ему мерещилось, что вокруг вообще разгорается пламя, охватывает одно здание за другим. Нагие люди возникают то там, то сям, дрожат от холода, не могут согреться, а огонь разливается рекой, пылает; люди борются, отталкивают друг друга, хотят вырваться, спастись, а посреди реки стоит склонившийся крест, как старая дамба. Он делает огонь сильнее, он никого не выпускает. Он торчит, как труба архангела Гавриила посреди моря. Там был выстроен только Рим, а тут — мир, целый мир, который должен быть разрушен. В мозгу у Мордхе блеснула молния, и он увидел, как одно за другим падают здания, а над руинами стоит еврей. Он стоит и призывает к себе подавленных, голодных, замученных. Он открывает шлюзы, разрушает дамбы, затапливает землю, разрушает все, чтобы нагой, новорожденный человек мог продолжить сучить Божественную нить, еврейскую нить, которая еще не оборвалась.

Поздно ночью Мордхе постучал в дверь маленького домика, который был еле виден из-за снега. Оттуда послышался сонный голос:

— Кто там?

— Путник. Прошусь переночевать.

Никто не ответил. Мордхе хотел было уже уйти, как вдруг услышал, что кто-то возится у двери и сердито бормочет:

— Опять спать не дают! Одно и то же! Шляются по дорогам ночью, как нечистая сила!

Дверь со скрипом открылась, и послышался голос:

— Входите скорее! А то у нас весь дом скоро вымерзнет!

Мордхе вошел в темную комнату. Спертый, теплый воздух, в котором чувствовались и залежавшаяся картошка, и коровий навоз, ударил ему в нос. Он осмотрелся, никого не увидел и проговорил негромко:

— Простите, люди добрые, что я вас разбудил. Я только переночую, заплачу вам и пойду дальше. Вам нечего бояться…

— Для человека все можно сделать, — отозвался женский голос из темноты. В нем звучали и страх, и смирение. — Но, пане дорогой, теперь, когда дороги запружены волками, а не людьми, нужно быть осторожным!

— Что, народ и у вас бунтует? — спросил Мордхе.

— Народ, пане, одичал, Бога не боится больше, убегает в лес, так что ездить небезопасно!

— Где же помещик? — спросил Мордхе. — Деревня ведь принадлежит Рудовскому?

— Да, пане дорогой! Помещик, вы спрашиваете? Помещик, он и есть помещик. В усадьбу нельзя даже показаться!

— Молодой помещик, — заговорил крестьянин, — хуже собаки! Только и знает, что крестьян пороть!

Раздалось тоскливое мычание теленка.

— Скучает по матери. Молодой, вчера лишь от коровы отняли, а в хлеву холодно; его и внесли в дом.

Крестьянин взял Мордхе за руку и подвел его к печи:

— Пане, вот вам подушка, полезайте! На печке лежит сено. Ложитесь на него, но смотрите не пугайтесь: там спят мои дети.

Мордхе осторожно влез на печку. Из-под одеяла выглядывала голова с льняными волосами, похожими на сноп лунных лучей. Мордхе растянулся на свежем сене. Золотистые волосы, лежавшие рядом, его странно беспокоили: хотелось уткнуться в них головой. Душа его была полна радости и благодарности к человеку. Он чувствовал, как окоченевшие члены согреваются, как детские волосы падают на его лицо, словно свежие колосья, а тоскливое мычание теленка становится жалобнее, отдаляется и расплывается.

Во сне Мордхе явственно слышал голоса; проснулся он с мыслью, что гуляет по ярмарке, и сел. Прежде всего он посмотрел в ту сторону, где видел ночью рассыпавшиеся волосы, и, не найдя там ничего, начал сомневаться, не сон ли это. Клетка с гусями, которую внесли на ночь в дом, стояла возле печи. Гуси просунули между перекладинками длинные шеи и громко гоготали. Теленок лежал на соломе, жалобно вытянув мордочку, и дрожащим голосом заливался: «Му-у!» Старый крестьянин долотом выдалбливал корыто из куска дерева. Тут же сидела его дочь и пряла. Полотно, висевшее у девушки на шее, сливалось с ее льняными волосами.

— Кушать, кушать! — Крестьянка выдвинула из-под печи колоду, положила на нее доску и поставила сверху глиняную миску, полную дымящейся картошки. Пары окутали избу. Дверь открылась, клубами вплыл мороз, а за ним старушка с палочкой:

— Будьте благословенны!

— Во веки веков, бабушка! Почему так рано? — спросила крестьянка. — Поругались с невесткой?

Старушка отряхнула снег со своих обмотанных тряпками ботинок, посмотрела поблекшими глазами на дымящуюся картошку и, вздохнув, заговорила:

— Я ни с кем не ссорюсь! Могу ужиться с самым плохим человеком… Если человек работает с утра до вечера, ему некогда ссориться… Корову и ту нужно пожалеть: Божья тварь. Тем более человека! Тяжелые времена, дорогая Марта, Тяжелые времена!.. Я уже трех панов пережила, а не запомню, чтоб крестьяне бежали из усадьбы… Отец нашего, покойный Рудовский, был сама доброта, недаром народ его звал Езулик. А он оставил сына, чтоб его гром сразил! Это тот самый проклятый Люцифер, что в священных книгах. Удивительно ли, что крестьяне, настоящие католики, бегут от него? Да, человек у нынешних панов никакой цены не имеет, хуже собаки… Вот поставили Владека резать капусту для скота, он резал день и ночь, пока из сил не выбился. Слыханное ли это дело? Лежит теперь в постели и не может вздохнуть, говорит, что у него в боку колет… Надо ему кровь пустить… Пришла я вас попросить, Войцех, чтобы вы после еды зашли…

— Хорошо, хорошо, бабуля! Я приду!

— Помоги вам Боже! — Старуха взмахнула палочкой к потолку, как бы указывая, где находится Бог, и мелкими шажками вышла.

Дымящаяся картошка будила голод. Соскочив с печи, Мордхе несколько раз повторил:

— Большое спасибо за ночлег.

— А как спалось, пане, удобно? — спросил крестьянин, и тут Мордхе заметил, что все осматривают его с головы до ног.

— Спал как убитый.

— Значит, хорошо, значит, хорошо, пане! — Крестьянин оставил корыто, поднялся и вытер руки о штаны, обсыпанные опилками и щепочками. — Не за что благодарить. Это пустяки. Магда, — обратился он к дочери, — подай полотенце, пан умоется и позавтракает с нами!

Девушка остановила колесо, порылась в сундуке, вынула оттуда кусок полотна и несмело подала его Мордхе:

— Пожалуйста!

На Мордхе повеяло запахом зимних яблок и высушенных фруктов. Он не знал, исходит это от полотенца или от девушки, посмотрел на ее золотистые волосы и подумал: может, это та девушка, которая спала около него на печи?

Он умылся, не заставил себя долго просить и присел к миске с картошкой. Все ели деревянными ложками из одной миски, ели молча, с благоговением, и, когда первый голод был утолен и лица прояснились, крестьянин проронил:

— Разве пан здешний?

— Нет, пане, я пришел издалека!

— Откуда?

— С самого Плоцка!

— Я знаю Плоцк, пане, я проезжал его. Красивый город! А какой там костел, какое богатство — голова даже кружится, когда заходишь! Я, пане, работал в Липовецких лесах, рубил деревья!