Эмиль Золя - Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим

Пьер в мечтательном одиночестве медленно брел по нескончаемой глади этой дороги, задумчивой, величавой, овеянной пустынной тишиной, дороги прямой и голой, беспредельность которой сливается с беспредельностью Кампаньи. В воображении молодого аббата начинал воскресать Палатин, по обе стороны, сияя белизною мрамора, вновь возникали могильные памятники. Не здесь ли, у подножия этой груды кирпича, до странности похожей на огромную вазу, среди обломков громадных сфинксов, нашли голову колоссальной статуи? И Пьеру чудилось, будто это колоссальное изваяние вновь стоит меж двух возлежащих громадных сфинксов. А дальше, в небольшом склепе обнаружили прекрасную женскую статую; и хотя она была без головы, Пьер видел ее такой, какой она вышла из рук ваятеля, — с прелестным, улыбающимся лицом, которое дышало здоровьем и силой. Перед молодым аббатом воскресали стершиеся надписи, он бегло читал, легко понимал их, испытывая братские чувства к мертвецам, похороненным две тысячи лет назад. И дорога полнилась грохотом колесниц, тяжелой поступью войск, толкотней римской толпы, казалось, задевавшей его локтями, лихорадочной суетой большого города, раскинувшегося рядом. Пьеру виделась эпоха Флавиев, эпоха Антониев, все великолепие Аппиевой дороги во времена расцвета империи, ее гигантские гробницы, подобно храмам украшенные скульптурой. Какой монументальный путь смерти, какой величественный въезд, и как совершенна прямизна этой дороги, на которой великие мертвецы встречали приезжих, чтобы препроводить их к живым, какая неимоверная пышность, порожденная тщеславием умерших и пережившая их прах! У какого еще народа, самодержца и владыки мира, найдется такой парадный въезд! Какой еще народ возложил на своих мертвецов обязанность возвещать чужеземцам, что для него существует лишь бессмертие, ибо бессмертны даже его мертвецы, чья слава увековечена в этих гигантских надгробиях! Цоколь, не уступающий крепостному фундаменту, башня двадцати метров в поперечнике — и под нею покоится одна женщина! Обернувшись, Пьер в самом конце блистательной вереницы надгробий, которые двумя рядами мраморных дворцов-усыпальниц обступили дорогу, отчетливо различил вздымавшийся вдали Палатин: он сверкал мрамором императорских дворцов, грандиозного нагромождения дворцов, своей беспредельной мощью некогда попиравших землю.

Аббат слегка вздрогнул: два карабинера, не замеченные им в этом пустынном уголке, появились среди развалин. Место было ненадежное, и власти даже среди бела дня тайком охраняли туристов. За этим последовала еще одна волнующая встреча. Но то было лицо духовное — высокий старец в черной сутане с красной каймой и красным кушаком; Пьер, к своему удивлению, узнал в нем кардинала Бокканера. Тот медленно брел стороной сквозь заросли высокого укропа и колючего чертополоха; кардинал шел среди руин, понурив голову, ступая по обломкам древних надгробий, и настолько погрузился в свои размышления, что даже не заметил молодого священника. Пьер из учтивости отвернулся, он был поражен, увидев кардинала совершенно одного и так далеко от города. Но, обнаружив позади какой-то гробницы громоздкую карету, запряженную двумя вороными, с кучером на козлах и лакеем в темной ливрее, который застыл в ожидании, аббат догадался, в чем дело; он вспомнил, что кардиналам не положено ходить по Риму, и, желая совершить прогулку пешком, они вынуждены выезжать в карете за город. Но какой надменной печалью, каким горделивым одиночеством, какою отрешенностью веяло от этого высокого, погруженного в задумчивость старца, вдвойне возвеличенного перед богом и людьми, — князя церкви и князя по крови, которому удавалось подышать свежим вечерним воздухом лишь в пустынной глуши древнего кладбища!

Прошли часы, а Пьер все не уходил; уже сгущались сумерки, и перед ним снова возник восхитительный закат. Слева смутно виднелась потемневшая, как графит, Кампанья, рассеченная желтеющими аркадами акведуков; и Альбанские горы, испаряясь в розовом мареве, перегораживали ее вдалеке; а справа, там, где было море, в ореоле облачков — золотистого архипелага, усеявшего океан гаснущего пламени, — клонилось к закату светило. И над беспредельной гладью плоской Кампаньи ничего больше, ничего — только сапфирное, исполосованное рубинами небо. Ничего — ни холмика, ни стада, ни дерева. Ничего — только черный силуэт кардинала Бокканера, возникавший среди гробниц и выраставший в гаснущем пурпуре заходящего солнца.

Назавтра, охваченный лихорадочным желанием все поскорее увидеть, Пьер спозаранку вернулся на Аппиеву дорогу, к катакомбам св. Каликста. Это самое обширное, самое примечательное из христианских кладбищ, где на заре католичества был погребен не один папа. Вы идете садом мимо опаленных солнцем олив и кипарисов и приходите к оштукатуренной дощатой лачуге; в ней помещается лавчонка, где торгуют реликвиями; вы у цели: сравнительно удобная лестница современного типа облегчает спуск. Пьер очень обрадовался, увидев французских монахов-траппистов, в обязанность которых входило охранять эти катакомбы и показывать их туристам. Один из монахов как раз собирался спуститься с двумя дамами-француженками: то были мать и дочь; дочь — пленительно юная, мать — все еще очень красивая. Пока траппист зажигал тоненькие длинные свечи, обе немного испуганно улыбались. У монаха был шишковатый лоб и крупная упрямая челюсть фанатика, а бесцветные прозрачные глаза говорили о ребяческом простодушии.

— А, господин аббат, вы пришли в самое время… Если дамы не против, присоединяйтесь к нам, а то придется долго ждать: три брата уже спустились с посетителями вниз… Сейчас путешественников много, самый разгар сезона.

Дамы вежливо кивнули, и монах вручил священнику тоненькую свечку. Ни мать, ни дочь не были, очевидно, ханжами, но, искоса взглянув на сутану своего спутника, обе сделали серьезное лицо. Все спустились и подошли к очень тесному проходу, напоминавшему коридор.

— Осторожнее, синьоры, — повторял монах, освещая свечой землю под ногами. — Двигайтесь потихоньку, здесь есть бугорки, есть и выбоины.

И он стал давать пояснения, голос его зазвучал пронзительно и чрезвычайно убежденно. Пьер спускался молча; у него перехватило дух, сердце забилось от волнения. О, эти катакомбы первых христиан, приют простодушной веры! Как часто размышлял он о них в семинарии, в годы своей юности! И еще совсем недавно, когда писал книгу, как часто думал он об этих катакомбах, о самом древнем и почтенном памятнике пресловутой общины сирых и смиренных духом, возврат к которой он проповедовал! Голова его была набита всем тем, что написали о катакомбах великие поэты и прозаики. Приукрашенные воображением, эти подземелья рисовались ему огромными, целыми городами с широкими улицами, с просторными, вместительными залами, где находили приют толпы людей. И какой убогой, какой жалкой оказалась действительность!