Эмиль Золя - Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим

— Ну конечно, тут не более метра, — отвечал монах на вопросы, которыми забросали его мать и дочь, — двоим тут уже не разойтись… Как их вырыли? Да очень просто. Предположим, какая-нибудь семья или похоронная община сооружала склеп. Ну так вот, киркой высекали в этой породе, — она называется зернистый туф, — первую галерею: порода, как видите, красноватая, одновременно податливая и твердая, обработке поддается легко и к тому же совершенно непроницаема для воды; словом, порода, прямо созданная для таких погребений, тела сохраняются в ней великолепно.

Траппист прервал свои пояснения, и в тусклом пламени свечи они увидели справа и слева высеченные в стене ниши.

— Взгляните сюда, это loculi… Таким образом, первые христиане высекали подземную галерею, а в ней, по обе стороны, ниши, одну над другой, в них-то и хоронили тела умерших, чаще всего обернутые простым саваном. Затем закрывали отверстие мраморной плитой и тщательно его замуровывали… Итак, все получает свое объяснение, не правда ли? Сначала одна семья, к ней присоединялась другая, община росла, и по мере того, как галерея заполнялась, ее продолжали прорубать все дальше, вглубь; от нее ответвлялись другие галереи — вправо, влево, во все стороны; высекали даже еще один ярус на большей глубине… Взгляните! Галерея, в которой мы сейчас находимся, имеет четыре метра в вышину. Возникает, конечно, вопрос, как им удавалось поднимать тела умерших на такую высоту? Они их и не подымали, напротив, они их опускали. А когда нижние ряды ниш заполнялись, рыли дальше… Так и получилось, что тут, к примеру, менее чем за четыре века вырыты были галереи, протяженностью в шестнадцать километров, и в них захоронено, надо полагать, свыше миллиона христиан. А таких катакомб имеются дюжины, вся римская Кампанья ими изрыта. Вот и подсчитайте.

Пьер взволнованно прислушивался. Он побывал когда-то в бельгийской угольной шахте и теперь обнаружил здесь такие же тесные галереи, ощущал то же тягостное удушье, то же молчание и мрак небытия. Тоненькие свечи вызвездили густую тьму, но не осветили ее. И Пьеру представился весь муравьиный труд, затраченный для сооружения этих бесхитростных могил, этих кротовых нор, которые выкапывали по мере надобности, где попало, на глазок. Земля на каждом шагу то горбилась, то ускользала из-под ног, стены уходили куда-то вкось: работу вели, очевидно, без отвеса, без угломера. Движимые необходимостью и милосердием, ее выполняли могильщики-добровольцы, безграмотные труженики, неумелые ремесленники эпохи упадка. Особенно ощущалось это в надписях и эмблемах, вырезанных на мраморных плитах. Казалось, то детская мазня, которую оставляют на стенах уличные мальчишки.

— Как видите, чаще всего написано только имя, — продолжал траппист, — порой даже имя не указано, лишь слова «in pace» [3] «С миром» (лат.). . А иной раз помещают эмблему: голубку — что означает невинность, пальмовую ветвь — символ мученичества, или же рыбу: по-гречески это слово состоит из пяти букв, и каждая из них начинает собою одно из пяти греческих слов: Иисус Христос, Сын Божий, Спаситель.

Монах поднес мерцающее пламя свечи, и Пьер различил пальмовую ветвь — длинную черту, пересеченную более мелкими черточками, голубку, рыбу, обозначенную одним лишь контуром: вместо хвоста — зигзаг, вместо глаза — кружочек. Краткие надписи, выведенные неровными, крупными буквами, рукою людей простых и невежественных, разбегались вкривь и вкось.

Но вот они вошли в крипту — небольшую залу, где были обнаружены гробницы нескольких пап, в том числе и Сикста II — святого великомученика, в честь которого папа Дамасий поместил здесь великолепную эпитафию в стихах. По соседству, в таком же тесном подземелье, семейном склепе, позднее украшенном стенной росписью, показывали место, где было найдено тело святой Цецилии. Монах, продолжая пояснения, толковал рисунки на стенах, извлекая из них неопровержимые доказательства в пользу всяческих таинств и догм: крещения, евхаристии, воскресения Христова, воскрешения Лазаря, извержения Ионы из чрева кита, испытания Даниила во рву со львами; не упустил он и Моисея, высекающего воду из скалы, и безбородого Иисуса первых веков христианства, творящего чудеса.

— Как видите, это не выдумка, а самая доподлинная правда, так оно все тут и нарисовано!

Пьер слушал и все более удивлялся; отвечая на его вопрос, монах подтвердил, что первоначально катакомбы были простыми кладбищами, где не совершалось никаких религиозных обрядов. Лишь позднее, в четвертом веке, когда начали канонизировать мучеников, криптами стали пользоваться для богослужения. Точно так же и в спасительные убежища они превратились лишь в эпоху гонений, и тогда христиане вынуждены были замаскировать входы в эти катакомбы. До того доступ в них оставался свободным, ничего противозаконного в их существовании не было. И вот их доподлинная история: в течение четырех веков катакомбы служили местом захоронения, затем — спасительным приютом; разрушенные во время нашествий, они до восьмого века почитались святыней; потом, лишенные всех своих священных реликвий, они были преданы забвению, засыпаны землей, и в течение семи веков никто о них не вспоминал; когда же в пятнадцатом веке, в результате раскопок, катакомбы эти были обнаружены, находка показалась невероятной: то была своего рода историческая загадка, тайна которой раскрыта лишь в наши дни.

— Соблаговолите нагнуться, синьоры, — любезно продолжал монах. — В этой нише вы видите скелет, который остался совершенно нетронутым. Он находится здесь уже шестнадцать или семнадцать столетий, и это поможет вам понять, как хоронили покойников в те времена… Ученые говорят, что это, видимо, юная девушка… Скелет еще в прошлом году был в полной сохранности. Но череп, как видите, поврежден. Это какой-то американец ткнул в него тростью, желая удостовериться, что он не поддельный, и проломил его.

Дамы склонились над нишей; тусклое, колеблющееся пламя свечей озарило их бледные лица, на которых застыло выражение боязливой жалости. Особенно страдальческим казалось лицо дочери: полная трепетной жизни, с большими черными глазами и алыми губами, она сделалась почти жалкой. Все опять погрузилось во тьму, тоненькое пламя свечей выпрямилось, и среди гнетущего мрака длинных галерей вновь задвигались огоньки. Осмотр продолжался целый час, ибо проводник не упускал ни единой подробности и задерживался в облюбованных им уголках, охваченный таким рвением, словно от его усердия зависело спасение душ посетителей.

Пьер все шел за траппистом, и какой-то глубокий перелом наступил в его душе. Мало-помалу, чем больше он видел и понимал, тем больше удивление при взгляде на эту действительность, столь непохожую на ту, другую, приукрашенную писателями и поэтами, тем больше разочарование при виде этих кротовых нор — таких убогих, так грубо высеченных в красноватой породе, — уступали место сочувствию и умилению, от которых у него переворачивалось сердце. Волновала его не мысль о полутора тысячах мучеников, чей священный прах покоился в этих катакомбах. Волновало другое: сколько кротости, смирения, баюкающей надежды, сколько человечности таилось в такой смерти! Для первых христиан эти низкие темные галереи были всего лишь приютом временного сна. И тела умерших они не сжигали, как язычники, но погребали их, переняв у иудеев веру в воскресение во плоти; и счастливая убежденность в том, что смерть — это сон, благодатный отдых, ожидание вечного блаженства в награду за праведную жизнь, придавало этой подземной обители величие покоя, беспредельное очарование. Все говорило тут о мраке и безмолвии ночи, все спало в отрадной неподвижности, терпеливо ожидая грядущего пробуждения. Что могло быть трогательнее этих безымянных плит, терракотовых или мраморных, с краткой надписью, высеченной на камне «in pace» — «с миром». Исполнив долг свой, обрести наконец мир, уснуть с миром в чаянии вечного блаженства на небесах! И совершенное уничижение, с каким первые христиане готовы были вкусить этот мирный сон, делало их покой еще чудеснее. Все это было, конечно, весьма далеко от высокого искусства античности: могильщики неуклюже вырубали ниши где и как попало, художники высекали имя, неумело изображая пальмовую ветвь или голубку. Но из тьмы этого убожества, этой невежественности взывал голос нового человечества! Бедные, сирые, смиренные духом теснились под землею, покоясь вечным сном, а там, наверху, солнце делало свое дело. В смерти обрели они братство, дарованное милосердием: супруги зачастую покоились вместе, а в ногах у них — дитя; в безымянном потоке тонули могилы известных людей — какого-нибудь епископа пли мученика; здесь, во мраке подземелья, царило самое трогательное равенство, оно было во всем: в одинаковости ниш, в бесхитростности ничем не разукрашенных плит, в простодушии и скромности этого прибежища смерти, где становились неотличимы друг от друга вереницы усопших. В надписях едва проскальзывала робкая похвала, такая осторожная, скупая: мужчина — «весьма достойный», «весьма набожный», женщина — «кроткая», «красивая», «целомудренная». От этих надписей веяло ароматом младенчества, безграничной, глубоко человечной нежностью; такова была смерть в ранней христианской общине, смерть, которая укрывала здесь до грядущего воскресения тех, кто не помышлял более о бренном мире.