Эмиль Золя - Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим

Но Пьеру все время казалось, что Лев XIII, чья белая тень виднелась там, наверху, забывает в конце концов об остальном Риме и мысль его обращается только к Палатину, ныне развенчанному, вздымающему в синее небо лишь черные свои кипарисы. В воображении святого отца, должно быть, воскресают древние дворцы цезарей, и он охотно населяет их славными тенями прошлого, облаченными в пурпур; подлинные предтечи католических пап, императоры и верховные жрецы в едином лице, эти славные тени одни только и могут поведать главе католической церкви секрет безраздельного владычества над народами, неограниченного господства над вселенной. Потом взгляд папы задерживается на Квиринале и часами остается прикован к этой эмблеме королевской власти. Какое странное соседство — два эти дворца, глядящие друг на друга, Квиринал и Ватикан; они господствуют над Римом, возносясь превыше домов Рима средневекового и Рима Возрождения; их кровли обожженные и вызолоченные знойным солнцем, громоздятся вперемежку на берегу Тибра. Вооружившись простым театральным биноклем, папа и король, стоя у окна, могут отчетливо видеть друг друга. И тот и другой — неприметная точка, затерявшаяся в беспредельном пространстве; но какая между ними пропасть, сколько веков истории их разделяет, сколько столетий борьбы и страданий и сколько мертвенного величия, какая обильная жатва для загадочного грядущего! Папа и король видят друг друга, они все еще не прекратили борьбы, оспаривают друг у друга народ, который зыбким потоком движется у них перед глазами, оспаривают друг у друга право неограниченной власти; останется ли это право за папой, пастырем душ, или за монархом, властелином тел? И молодой аббат задавался вопросом, какие думы, какие мечты владеют Львом XIII, когда папа стоит вот так за окном, ибо Пьеру чудилось, что он все еще различает там чью-то бледную, призрачную тень. При виде нынешнего Рима с его старыми развороченными кварталами и новыми кварталами, над которыми пронесся сокрушительный смерч катастрофы, святой отец должен был радоваться полному банкротству итальянского правительства. Ведь у папы похитили его город, словно в назидание ему желая показать, как надлежит создавать настоящую столицу. И вот все кончилось катастрофой, а в итоге возникло множество уродливых, никому не нужных и даже недостроенных зданий. Узурпаторский режим столкнулся с жестокими трудностями, и папу это должно было только радовать; кризис политический, кризис финансовый, растущее недомогание охватили всю нацию, угрожая рано пли поздно пустить ко дну королевский режим. Но разве в папе не жила душа патриота? Разве не был он любящим сыном этой Италии, чей гений, чье извечное честолюбие были у него в крови? О нет! Он не против Италии, наоборот, он за то, чтобы она снова стала владычицей мира! И, конечно, радостные надежды папы омрачала горечь при виде Италии разоренной, стоящей перед угрозой краха и, как публичное признание собственного бессилия, выставившей напоказ этот взбаламученный, недостроенный Рим! Но если Савойская династия в один прекрасный день будет сметена, не папа ли станет на ее место и вступит наконец во владение своим городом, который он вот уже пятнадцать лет видит лишь из окна своих покоев, города, целые кварталы которого стали добычей чернорабочих и каменщиков, вооруженных киркою и ломом? И тогда папа вновь окажется господином, владыкой мира, вновь взойдет на престол в обетованном городе, которому обещаны вечность и вселенская власть.

И ширилась даль, и Пьер задавался вопросом, что видит Лев XIII за пределами Рима, за пределами римской Кампаньи, за вершинами Сабинских и Альбанских гор, во всем христианском мире? Что видит он сверху, из окна Ватикана, где замкнулся восемнадцать лет назад, не имея теперь иной возможности созерцать мир, как только из этого окна? Какие отзвуки, какие истины, какие достоверности нашего современного общества доходят до него? К нему, должно быть, доносились порой протяжные свистки паровозов с высоты Виминала, то был голос просвещенной цивилизации, говорящий о нитях, протянувшихся между народами, о свободном человечестве, шагающем в будущее. Мечтал ли сам папа о свободе, когда обращал взоры туда, где позади гробниц Аппиевой дороги, справа от Ватикана, угадывалось море? Хотелось ли ему хоть раз уйти, покинуть Рим со всем его прошлым, дабы утвердить папскую власть в иных странах, среди новых народов? И ежели у папы действительно ясный, проницательный ум, как о том говорят, он должен понять, он должен содрогнуться, внимая смутным слухам, которые доносятся из тех стран, где идет борьба, как, например, из Америки, где крамольные епископы, того и гляди, завоюют народные массы. Ради кого они так стараются — ради него или ради самих себя? Если он не сможет последовать за ними, если, связанный по рукам и ногам догмой и традицией, будет упорно цепляться за свой Ватикан, не следует ли ему опасаться грядущего разрыва? И угроза раскола уже веяла папе в лицо, наполняя его все возрастающей тревогой. Желая сосредоточить в своих руках разрозненные силы церкви, он встал на путь соглашения; по возможности проявляя терпимость и закрывая глаза на смелость некоторых епископов, папа и сам пытался завоевать народные массы, принимая их сторону против низверженных монархов. Но сделает ли он когда-нибудь дальнейшие шаги? Разве он не замурован за этой бронзовой дверью, в плену суровой католической догмы, в цепях которой его держат столетия? Он остается за этой дверью, проявляя роковое упорство, считая невозможным при всем своем подлинном всемогуществе господствовать лишь над душами, сохранять власть чисто духовную, авторитет исключительно моральный, авторитет наместника божия, повергавший к его стопам человечество, заставлявший толпы богомольцев преклонять колена, а женщин падать в обморок. Если папа покинет Рим, отречется от светской власти, центр католического мира сместится, папа перестанет быть самим собою, главой католичества, он сделается главою какой-то иной религии. И какие тревожные мысли осаждали его у этого окна, когда ночной ветерок порою навевал ему смутный образ того, иного папы, навевал страх перед новой, пока еще не определившейся религией, возникшей в глухом топоте шагов пришедших в движение народов, религией, слухи о которой доносились со всех концов света.

Но Пьер тут же почувствовал, что белую тень, недвижную тень позади наглухо закрытого окна, удерживают гордыня и неизменная вера в победу. Если победы не добьются люди, вмешается чудо. Папа был неколебимо уверен, что снова станет владеть Римом, а если не он, так его преемник. Разве церкви, при ее неистребимой жизнеспособности, не суждена вечность? Так почему бы не овладеть Римом и ему? Разве для бога существует невозможное? Если будет на то божья воля, то завтра же, невзирая на все людские домыслы, невзирая на видимую логику фактов, какой-нибудь крутой поворот истории возвратит ему Рим. О, какая это будет радость! Ведь папа отцовскими, полными слез глазами непрестанно следил за сомнительными похождениями своего блудного детища! Он поспешит забыть о распутствах, свидетелем которых был все эти восемнадцать лет — в любом часу дня и в любое время года. Возможно, папа размышлял и о том, что он сделает с новыми кварталами, которыми запятнали его город: снесет ли он их, сохранит ли, как свидетельство безумия узурпаторов? Рим, как прежде, величавый и мертвый, овеянный вековою славой, презирающий суетное попечение о чистоте и житейских удобствах, опять, воссияет над миром нетленной духовной красотою. И папа уносился в мечтах, стараясь угадать, какой оборот примут события, быть может, уже завтра. Всё, даже республика, лучше Савойской династии! Почему бы и не установить федеративную республику, почему бы не раздробить Италию согласно прежним, ныне стертым политическим границам? Республика возвратит ему Рим, она будет видеть в нем естественного покровителя воссозданного с его помощью государства. Потом воображение папы уносило его за пределы Рима, за пределы Италии, его владения, рисовавшиеся ему в мечтах, все ширились и ширились, они захватывали уже республиканскую Францию, Испанию, которая могла вновь стать республиканской, даже Австрию, которую он когда-нибудь завоюет, все католические страны, превращенные в Соединенные Штаты Европы, умиротворенные и побратавшиеся под верховной властью всемогущего папы. И, наконец, наивысший триумф — все прочие церкви исчезают, охваченные было ересью народы возвращаются в лоно католичества, к нему, своему единственному пастырю, и Христос в его лице воцаряется над народами вселенной…