Эмиль Золя - Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим

— Друг мой, меня просили передать вам настоятельный совет… Ваше пребывание в Риме получило, видимо, широкую огласку, о вас распускают самые порочащие слухи. Говорят, что ваша книга — пламенный призыв к расколу, а вы сами — просто честолюбивый и неугомонный бунтарь; вы опубликовали свой труд в Париже, а затем поспешили в Рим, чтобы распространить свою книгу здесь, вызвав вокруг нее скандальную шумиху… Если вы не оставили своего намерения повидать его святейшество и выступить перед ним в защиту своего детища, вам советуют исчезнуть вовсе недели на две, на три, пока о вас не позабудут.

Пьер слушал в изумлении. Нет, они все же доведут его до бешенства! Они толкнут его на раскольнические мысли, на скандальное бунтарство во имя справедливости! Сколько можно терпеть? Один удар за другим! Ему хотелось опровергнуть, возразить. Но он только устало пожал плечами. Чего ради? Ведь эта молодая женщина была с ним, несомненно, искренней и сердечной.

— Кто же просил вас дать мне такой совет?

Бенедетта ничего не ответила, только улыбнулась. И вдруг его осенило.

— Монсеньер Нани, не так ли?

Тогда, уклоняясь от прямого ответа, она стала растроганно восхвалять прелата. На этот раз он согласился наставлять ее в затянувшемся до бесконечности деле о расторжении брака. Он долго совещался по этому поводу с ее тетушкой, донной Серафиной, та как раз только что отправилась во дворец Священной канцелярии, чтобы доложить прелату о предпринятых ими первых шагах. Отец Лоренцо, духовник тетки и племянницы, также будет присутствовать при встрече, ведь вся эта история с разводом, в сущности, дело его рук, он все время подбивал обеих женщин продолжать хлопоты, как бы желая порвать узы, скрепленные в дни радужных, но таких обманчивых мечтаний священником-патриотом Пизони. И Бенедетта с воодушевлением излагала доводы, подтверждавшие основательность ее надежд.

— Монсеньер Нани всемогущ, я просто счастлива, что мое дело попало к нему в руки… Друг мой, будьте и вы благоразумны, не возмущайтесь, доверьтесь ему. Уверяю вас, в конце концов так будет для вас лучше.

Пьер размышлял, понурив голову. Рим захватил его, он ежечасно открывал здесь все более волнующие достопримечательности, и мысль о том, чтобы задержаться еще на две-три недели, ничуть ему не претила. Он, разумеется, чувствовал, что эти непрестанные проволочки могут ослабить его волю, измотать, подавить, обескуражить его. Но чего ему опасаться, если он раз и навсегда поклялся, что ничего не изменит в своей книге и свидится с папой лишь затем, чтобы во всеуслышание подтвердить свой новый символ веры. Повторив про себя эту клятву, аббат уступил настояниям Бенедетты. И так как его смущало, что он является обузой в доме, Бенедетта воскликнула:

— Нет, я так рада, что вы здесь! Останьтесь, прошу вас, теперь, когда удача как будто улыбается нам, мне начинает казаться, что ваше присутствие приносит счастье.

Было решено, что Пьер перестанет кружить вокруг собора св. Петра и Ватикана, ибо вид его сутаны беспрестанно привлекает всеобщее внимание. Он даже пообещал с неделю вообще почти не выходить из дому, сославшись на то, что хочет тут, в Риме, перечитать кое-какие исторические книги. Он продолжал разговор, радуясь глубокому покою, царившему в гостиной, освещенной дремотным светом лампы. Пробило шесть, на улице было совершенно темно.

— Его высокопреосвященству нынче нездоровится? — осведомился Пьер.

— Да, немного, — ответила контессина. — Просто он переутомился, мы ничуть не беспокоимся… Дядя предупредил меня через дона Виджилио, что останется у себя и будет диктовать ему письма… Как видите, ничего серьезного.

Снова наступило молчание, ни один звук не доносился ни с пустынной улицы, ни из глубины безлюдного, старого палаццо, немого и задумчивого как могила. И в этот час в вялую дремоту гостиной, где отныне реяла сладостная надежда, ворвалась буря: чьи-то вихрем взметнувшиеся юбки, прерывистое дыхание. Это, запыхавшись, вбежала перепуганная Викторина: ее не было видно с тех пор, как она внесла лампу.

— Контессина, контессина…

Бенедетта поднялась, вся побелев, похолодев, словно на нее внезапно повеяло несчастьем.

— Что? Что?.. Чего ты так несешься, отчего дрожишь?

— Дарио, синьор Дарио там, внизу… Я вышла поглядеть, зажгли ли фонарь в воротах, слуги часто забывают… И споткнулась в темноте, гляжу, а это синьор Дарио… Лежит в подворотне на земле, его, видно ножом пырнули, куда — не знаю.

Из самого сердца влюбленной вырвался вопль:

— Он умер!

— Нет, нет, ранен.

Но Бенедетта не слушала, она кричала все пронзительнее:

— Он умер! Умер!

— Нет, нет, он говорил со мной… Умоляю вас, замолчите! Он и мне велел молчать, не хочет, чтобы знали… И послал меня за вами, чтобы вы пришли, вы одна! На худой конец, раз уж господин аббат тут, и он с нами пойдет, поможет нам. Это будет нелишним.

Пьер слушал ее, тоже совсем растерявшись. Викторина протянула руку, желая взять лампу, ее дрожащие пальцы были выпачканы в крови: вероятно, женщина ощупывала лежавшее на земле тело. Вид крови потряс Бенедетту, и она снова начала стенать как безумная.

— Да замолчите же! Замолчите!.. Спустимся потихоньку. Я возьму лампу, надо его хорошенько осмотреть… Скорее, скорее!

Внизу, на плитах, прямо в подворотне, перед входом в дом, лежал Дарио; видимо, он был ранен на улице, с трудом сделал несколько шагов и, обессиленный, упал здесь. Он был очень бледен, лежал, стиснув губы, с закрытыми глазами, очевидно, только что потерял сознание. Бенедетта в горестном исступлении вновь обрела силу, присущую роду Бокканера: прекратив стенания и вопли, она глядела на Дарио, ничего не понимая, и в ее огромных, расширенных и обезумевших глазах не было ни слезинки. В угрюмой немоте пустынного старого палаццо, погруженного в ночь, самым ужасным была молниеносная внезапность катастрофы — непредвиденной, необъяснимой. Почему и как свершилось это преступление? Крови вытекло из раны, должно быть, совсем мало, пятна были только на одежде.

— Скорее, скорее! — вполголоса повторила Викторина, опуская пониже лампу и освещая тело Дарио, чтобы осмотреть его. — Привратника нет, вечно он торчит у нашего соседа-столяра, зубоскалит с его женою. Видите, он и фонаря-то еще не зажег, но он может каждую минуту вернуться! Мы с господином аббатом не мешкая снесем князя в его комнату.

Викторина, женщина уравновешенная, спокойная и деятельная, одна только не потеряла голову. Ее спутники не могли выйти из оцепенения, не в силах были произнести ни слова и подчинялись ей, послушные, как дети.

— Контессина, вам придется посветить. Возьмите-ка лампу и держите ее чуть пониже, чтобы видать было ступени… А вы, господин аббат, берите его за ноги. Я буду держать под руки. Да не бойтесь, наш красавчик вовсе не такой тяжелый.