Жорж Роденбах - Призвание

В них и вокруг них царила меланхолия всего того, что оканчивается, — конца надежды и упадка дня. Г-жа Кадзан, видя замешательство молодых людей, догадалась, что произошло что-то грустное. Она смотрела беспокойная и мрачная, как умирало солнце в их глазах. Туман поднимался, густел, доходил от земли вплоть до небесного светила, которое бледнело, исчезало под прозрачным тюлем, тусклым газом.

Когда они подошли к городу, сумерки одержали победу. Мельницы, на краю склонов откосов неподвижные, наполовину скрывшиеся, показывали свои кресты, точно на могилах.

Солнце скрылось, как бы ушло зимовать куда-то, в глубину неба… Вильгельмина в наступившем мраке не сдержи вала больше своих слез. А Ганс молился, благословляя Бога за то, что Он поддержал его в этом испытании и дал ему свыше знамение, каким было для него последнее появление бледного солнца среди тумана, напоминавшее дискос, облатку, тонзуру и как бы снова указывавшее ему на его призвание.

Часто у очень молодых девушек самолюбие сильнее любви. Вильгельмина страдала от утраты своей чудной мечты, узнав, что Ганс ее не любит и никогда не полюбит. Она создала себе в мечтах столь нежное будущее! Она посвятила ему столь страстный культ! Кто узнает когда-нибудь то, что она ему говорила, когда беседовала с тем образом, который таился в ее душе? Какими глазами она смотрела на него, когда никто не видит, каждый раз, когда они оставались вместе?! Как он сам не чувствовал этих взглядов, которые должны были бы проникнуть в его сердце, нанести рану? Сколько раз она мечтала о нем ночью! Как хороши были ее мечты! Она воображала себя с ним в незнакомой стране; на ней было надето ее белое платье, оставшееся от первого бала; он целовал ее, и она его. Божественное чувство было так сильно, что она пробуждалась, удивленная и огорченная тем, что находилась теперь одна в своей комнате, среди темноты. Луна светила через тюлевые занавески… Может быть, по ее вине она представляла себя в белом платье… Ах!., чудные месяцы, когда эта любовь захватила ее всецело! Никогда больше она не будет так любить. Разумеется, она огорчалась от сознания, что ее любовь окончена; но она страдала столько же и от того, что ею пренебрегли.

Она не рисовала себе больше этого лучезарного лица! Ганса, которое она старалась вспомнить в точности каждый вечер, засыпая, чтобы унести его с собой в глубину сна; но скорей теперь ей представлялось его холодное, спокойное лицо, немного жестокое, равнодушное, в тот решительный день, когда она осмелилась признаться ему.

Подумать, что он не был взволнован ни минуты! Неужели слишком суровая вера иссушила это сердце? Если так, пусть он сделается священником; это лучший исход для них обоих. Она была бы несчастна с ним.

Вильгельмина во всем призналась матери. Она прибавила, что отныне она не может больше встречаться с Гансом. Она сердилась на него за то, что он оттолкнул ее. Затем она была бы слишком смущена в его присутствии. Г-жа Данэле посещала теперь очень редко свою подругу и ходила всегда одна.

Дом в улице L'Ane-Aveugle впал в еще большее безмолвие. Ганс стал замкнутым, еще более набожным, чем когда-либо. Каждое утро, как всегда, он ходил к обедне, но часто он снова возвращался в церковь, вечером, чтобы проделать крестный путь или поставить свечку. Каждую неделю он исповедовался и приобщался.

Остальное время он запирался в своей большой комнате в первом этаже. Он не продолжал своих работ; начатую статью о Бегинаже Брюгге и его истории, которую он считал теперь слишком светской. Он был занят только своим при званием и подготовкою к монашеской жизни. Однажды г-жа Кадзан увидала в его бумагах переписку с Доминиканским монастырем в Генте, куда он решил поступить со времени проповедей в коллеже, произнесенных монахом из этого ордена. Теперь настоятель отвечал объяснительным письмом на письмо Ганса, который обратился к нему с вопросами. Там были все подробности насчет поступления, послушничества, занятий, обязанностей, правил, которые являются надежным перилами, на которые опираются монахи для тоте. чтобы не упасть, поднимаясь по лестнице времени… Обдумывая все это, г-жа Кадзан заметила, что Ганс почти уже подошел к этой жизни и жил так, как он будет жить позднее в монастыре. Он был уже наполовину монахом, точно наполовину умер для нее.

Однако она будет противиться, будет бороться до конца! Что станется с ней, если Ганс ее покинет? Она будет влачить жизнь, ища его во всех комнатах. Она будет находиться в пустом доме, как если бы она блуждала среди развалин. Ганс! Ганс! Неужели для этого она родила его, воспитывала, ласкала, заботилась о нем, пеленала в те ткани, которые шили только ее пальцы? Теперь он хочет уехать, оставить се одну. Быть одинокой! Разве не этого боятся умирающие, и не в этом ли состоит весь ужас могилы?

Она поняла, что ей оставалась очень слабая надежда, замечая новый, более суровый образ жизни Ганса со времени получения известей от настоятеля Доминиканского монастыря.

Даже очаровательная красота Вильгельмины, являвшаяся как бы ее нежной сообщницей, оказалась бессильной. Сердце Ганса не откликнулось и никогда не откликнется.

Даже по отношению к ней самой он оказался холодным, далеким. Он сопровождал ее только к обедне в церковь Notre-Dame каждое утро. Остальное время дня, исключая обед, она его не видала. Он уединялся для размышлений, для чтения благочестивых книг, в особенности проповедей Лакордэра и других доминиканцев. Он готовился на должность проповедника, которая является занятием и славою этих монахов. Он писал речи, поучения. Иногда он говорил громко в своей комнате. Однажды, войдя к нему, г-жа Кадзан испугалась, когда увидала его стоявшим, жестикулировавшим, проповедовавшим перед открытым окном… Как св. Франциск Ассизский обращался с благочестивою речью к птицам и рыбам, так Ганс проповедовал лебедям далеких каналов Брюгге, деревьям на набережных, дымке, колоколам — всему, что проходит, наполняет образами туман, таится в безмолвии…

Сердце Ганса не поддалось. Вскоре он ощутил нападение Ада на свое тело.

Г-жа Кадзан вспоминала, что она когда-то видела необыкновенную картину, искушение св. Антония; картина эта не изображала нескольких женщин, предлагавших свою любовь, как мы это видим у Брейгеля и Тенирса, здесь была на этот раз только одна женщина, которая, обнаженная, заменила собою Распятого и предлагала свое тело на самом дереве креста, она сама распинала свое тело, надев венок из роз. Искушение, особенно мучительное, так как оно не, рассеивается. На других картинах пустынник, так как он должен был сделать свой выбор, имел время овладеть собой, спастись. Здесь опасность усиливается, так как заключается в одном существе.