Реймон Радиге - Бес в крови

Итак, я доводил до сведения Марты, что Свея не изменила своего отношения к ней. А заканчивалось мое письмо выражением радости по поводу поддержки, которую я обрел, получив возможность поговорить о Марте у нее дома с ее лучшей подругой.

Этот переполох заставил меня проклясть любовь, которая вынуждает нас отдавать отчет в наших поступках, тогда как мне больше по нраву не отчитываться ни перед кем, в том числе перед самим собой.

Должно быть, любовь обладает такими преимуществами, которые заставляют всех людей добровольно покоряться ее власти. Мне хотелось побыстрее возмужать, чтобы обходиться без любви и не жертвовать ей ни одним из своих желаний. Я еще не знал, что зависимости все равно не избежать и лучше уж быть рабом своих чувств, чем своей чувственности.

Как пчела собирает мед и обогащает улей, так влюбленный обогащает свою любовь всеми мимолетными увлечениями. Его чувство к возлюбленной и она сама только выигрывают от этого. Я еще не познал этой науки, научающей ветреников постоянству. Загораясь при виде девушки и перенося это желание, более острое в силу неудовлетворенности, на любимую женщину, мужчина внушает ей мысль, что она любима как никогда. По большому счету женщина обманута, но в глазах общественной морали нарушений нет. Вот на таком расчете произрастает распутство. Да не будут осуждаемы и обвинены в ветрености слишком поспешно иные мужчины, способные на измену в самом расцвете любви! Им претит подобный обман, им и в голову не приходит смешивать счастье и удовольствия.

Марта ожидала от меня оправданий. А дождавшись, умоляла простить ее упреки. Что я и сделал, слегка, правда, поломавшись. Она ответила домовладельцу, иронически прося его предположить, что в ее отсутствие я впустил в квартиру не свою любовницу, а одну из ее подруг.

Вернувшись в последние дни августа, Марта поселилась не в Ж., а в родительском доме; родители ее находились в деревне. Эта новая обстановка, дом, где Марта родилась и жила в девичестве, подействовали на меня возбуждающе. Чувственное переутомление, тайное желание проводить ночи в одиночестве прошли. Я вообще перестал ночевать у себя. Я пылал, спешил, как тот, кому предначертано умереть молодым и кто живет за двоих. Я стремился насладиться Мартой, пока ее не испортило материнство.

Та самая девичья комната, которую она отказалась делить с Жаком, стала нашей спальней. Мне нравилось, лежа на ее узкой постели, смотреть на ее фотографию, сделанную в день первого причастия. Я просил ее подолгу смотреть на другую ее фотографию, на которой она была снята в младенчестве, чтобы наш ребенок был похожим на нее. Я бродил по этому дому, свидетелю ее рождения и взросления, и все меня в нем восхищало. В чулане я обнаружил ее колыбельку, и мне захотелось, чтобы она послужила еще; я просил Марту показать мне ее детские вещи, эти реликвии дома Гранжье.

О квартире в Ж. я не сожалел, мебель там не обладала очарованием самой неказистой фамильной обстановки. Она не в силах была поведать мне о чем-либо. Здесь же, напротив, о Марте говорило мне все, до чего в детстве она могла дотрагиваться. И, кроме того, здесь мы были одни, без муниципальных советников и домовладельцев. Почти нагишом бродя по саду, мы стеснялись не больше, чем животные. Мы дремали на лужайке, пили чай в беседке, увитой жимолостью и диким виноградом. Прямо изо рта кормили друг друга перезрелыми, нагретыми солнцем вишнями. Моему отцу так и не удалось приохотить меня к садовым работам, как братьев, а тут я по собственной воле ухаживал за садом Марты. Выпалывал сорняки, граблями собирал мусор. В конце жаркого летнего дня я испытывал одинаково упоительную гордость от утоления жажды земли и молящих влаги цветов и от удовлетворения желаний женщины. Я всегда считал доброту слегка глуповатой, теперь я постигал всю ее силу. Благодаря моим стараниям распускались цветы, засыпали в теньке накормленные мною куры. Доброта? Скорее эгоизм! Увядшие цветы, тощие куры привнесли бы печаль на наш остров любви. Исходившие от меня вода и корм больше шли на пользу мне, чем цветам и курам.

В этом душевном обновлении я забывал или презирал мои недавние открытия. Я принимал распутство, вызванное к жизни соприкосновением с этим домом, за конец распутства. Эта последняя неделя августа и сентябрь были единственным временем, когда я был по-настоящему счастлив. Я не хитрил, не обижал Марту, не занимался самоуничижением. Я перестал замечать препятствия. В шестнадцать лет я остановил свой выбор на образе жизни, к которому обычно приходят в зрелом возрасте. Мы будем жить в деревне, мы вечно останемся молодыми.

Растянувшись возле Марты на лужайке, щекоча ей травинкой лицо, я не спеша, основательно объяснял ей, как мы будем жить. С тех пор, как она вернулась, она подыскивала для нас квартиру в Париже. Когда же я заявил ей, что хочу жить в деревне, глаза ее увлажнились. «Я никогда не осмелилась бы предложить тебе это, — сказала она. — Я думала, тебе будет скучно здесь вдвоем со мной, что тебе нужен город». — «Как плохо ты меня знаешь», — отвечал я. Мне хотелось поселиться где-нибудь около Мандра, где растят розы и куда мы однажды прогулялись. С тех пор, если нам с Мартой случалось после ужина в Париже успеть на последний поезд, я вдыхал аромат этих роз. Дело в том, что по вечерам рабочие выгружали на вокзале огромные благоухающие ящики. Все свое детство слышал я рассказы об этом загадочном поезде с розами, приходящем в час, когда дети уже спят.

Марта возражала: «Но ведь розы живут всего один сезон. Не боишься ли ты, что остальное время Мандр мало привлекателен? Не разумнее ли выбрать что-нибудь не такое красивое, зато более уравновешенное?»

В этом был весь я. Желание в течение двух месяцев наслаждаться розами заставляло меня забывать о десяти остальных месяцах года, а выбор Мандра еще раз подтверждал недолговечность нашей любви.

Часто, не оставаясь на ужин дома под предлогом прогулки или необходимости навестить кого-либо из приятелей, я проводил время с Мартой.

Однажды, явившись к ней во второй половине дня, я застал у нее молодого человека в летной форме. Это был ее кузен. Я поостерегся обращаться к Марте на «ты», она же поднялась мне навстречу и поцеловала меня в шею. Кузен улыбнулся, видя мое смущение. «При Поле ничего не бойся, дорогой, — сказала она. — Я ему все рассказала». Меня еще больше смутило, но в то же время обрадовало, что Марта открылась кузену. Очень милый, но поверхностный, кузен был озабочен только тем, чтобы его форма точно соответствовала уставу, и был в восторге от нашей любви. Ему виделась в этом прекрасная шутка над Жаком, которого он презирал за то, что тот не был ни летчиком, ни завсегдатаем баров.