Осип Сенковский - Игра в карты по–русски

— Это плачут, — сказал он. — Ну поди, дурачок. Им жалко, ну и плачут.

— Я в деревню хочу… — продолжал внук, всхлипывая и дрожа всем телом. — Дед, поедем в деревню к мамке; поедем, дед, милый, Бог тебе за это пошлет Царство небесное…

— Экой дурак, а! Ну, молчи, молчи… Молчи, я фонарь засвечу… Дурак!

Кучер нащупал спички и зажег фонарь. Но свет не успокоил Алешку.

— Дед Степан, поедем в деревню! — просил он, плача. — Мне тут страшно… и-и, как страшно! И зачем ты, окаянный, меня из деревни выписал?

— Кто это окаянный? А нешто можно законному деду такие неосновательные слова? Выпорю!

— Выпори, дед, выпори, как Сидорову козу, а только свези меня к мамке, сделай Божескую милость…

— Ну, ну, внучек, ну! — зашептал ласково кучер. — Ничего, не бойся… Мне и самому страшно… Ты Богу молись!

Скрипнула дверь, и показалась голова дворника.

— Не спишь, Степан? — спросил он. — А мне всю ночь не спать, — сказал он, входя. — Всю ночь отворяй ворота да запирай… Ты, Алешка, что плачешь?

— Страшно, — ответил за внука кучер.

Опять в воздухе ненадолго пронесся воющий голос. Дворник сказал:

— Плачут. Мать глазам не верит… Страсть как убивается.

— И отец тут?

— И отец… Отец ничего. Сидит в уголушке и молчит. Детей к родным унесли… Что ж, Степан? В своего козыря сыграем, что ли?

— Давай, — согласился кучер, почесываясь. — А ты, Алешка, ступай спи. Женить пора, а ревешь, подлец. Ну, ступай, внучек, иди…

Присутствие дворника успокоило Алешку; он несмело пошел к саням и лег. И пока он засыпал, ему слышался полушёпот:

— Бью и наваливаю… — говорил дед.

— Бью и наваливаю… — повторял дворник.

Во дворе позвонили, дверь скрипнула и тоже, казалось, проговорила: «Бью и наваливаю». Когда Алешка увидел во сне барина и, испугавшись его глаз, вскочил и заплакал, было уже утро, дед храпел и сарай не казался страшным.

Володя Ратомский и Виктор Арагвин играли на биллиарде. Виктор брал все партии. После каждой он морщил лоб и, скашивая глаза на кончики своих рыжих усов, говорил с презрительной досадой:

— Нет, Владимир Александрович! Что же так играть? Я вдесятеро сильнее вас; вам надо еще практиковаться мазиком. Вам и тридцати очков вперед мало.

Однако, сверх пятнадцати, условленных при начале игры, ничего не прибавлял. Володя был в проигрыше на двадцать рублей, но не огорчался; ему, только что окончившему курс гимназисту, накануне вступления в университет, было приятно сознавать, что вот — он взрослый: играет в публичном месте с офицером, тратит деньги и никому не обязан отчетом ни в деньгах, ни в своем поведении. Он бы и еще играл с удовольствием, но Виктор положил кий с решительным «баста!». Арагвин всегда играл только наверняка и почти существовал биллиардом, но не грабил своих пижонов дотла, а брал с них как раз то, сколько ему в данную минуту на что-либо требовалось. Этой своеобразной добросовестностью Виктор немало гордился, и ей он был обязан тем, что ни товарищи, ни партнеры не считали его профессиональным игроком. Теперь он сообразил, что выигранных двадцати рублей достаточно, чтобы заплатить завтра за охотничьи сапоги, заказанные Гринблату, и «смилостивился над мальчишкой».

Арагвин и Ратомский были знакомы недели две. Арагвин очень нравился Володе: поношенным, изжелто-бледным лицом, надменными голубыми глазами навыкате, продымленными рыжими усами, отрывистой речью с примесью крепких словечек, он напоминал юноше бреттёра Долохова из «Войны и мира».

— Куда же мы теперь? — спросил Арагвин, зевая, — на этих дурацких подмосковных дачах можно умереть от скуки. Три часа: до обеда еще много времени. Купаться разве пойти? а?

— Вода холодна… рано… — осторожно заметил Ратомский: он вообще боялся воды, но не хотел признаться в том откровенно, остерегаясь разойтись хоть в чем-либо со своим взрослым приятелем.

— Вздор… Мы возьмем простыни и по биноклю — у вас есть? И айда!.. Сами выкупаемся и баб наблюдать будем: ведь они — шельмы — в ста саженях от нашей купальни полощутся… Чего же вы краснеете-то?

— Я, Виктор Владимирович, я… — запинаясь пробормотал Володя, не поднимая глаз на Виктора, — я должен признаться… конечно, это странно… но я не любитель…

Он ужасно боялся, как бы Виктор не засмеялся.

— Ну, не доросли, значит, — вяло заметил Виктор. — Впрочем, теперь, наверное, купается мамаша с сестрами… неловко, действительно.

— Я бы попросил вас к себе… — нерешительно начал Володя…

Арагвин засмеялся.

— А что скажет ваша родительница? Ведь для нее я, надо полагать, антихрист, зверь апокалипсический! Тут, в Царицыне, есть одна маменька, Сергушина-купчиха; так она, говорят, поминает меня в молитвах: «Спаси, Господи, моего ангела Коленьку от беды, гнева и нужды, наипаче же от поручика Арагвина!..» А этот ангел Коленька хлопает в одиночку бутылку коньяку и меня же нагрел на сто рублей в штосс… Ха-ха-ха!.. Однако, пойдем!..

И Виктор надел фуражку, круто повернулся на каблуках и вышел из биллиардной.

Приятели долго поднимались в гору к Старому Царицыну, сперва по прудовой плотине, шоссейной дорогой, обсаженной ветхими ракитами, потом пустым полем мимо седых развалин Екатерининского дворца, потом грязной улицей между палисадниками тесно построенных дач.

— Зайдете? — предложил Виктор, отворяя калитку одного тенистого садика.

— Мне, собственно говоря, домой пора, к обеду, — заторопился Володя.

— Вот еще! У нас пообедаете. Серафима рада будет, — заключил Виктор и, смеясь, протолкнул юношу в калитку.

Мать Арагвина — очень красивая, полная и далеко еще не старая, даже не пожилая на вид дама, молодо и хорошо одетая, — встретила молодых людей.

— Вот наконец и ты, — обратилась она к Виктору, — здравствуйте, m-r Вольдемар. Вы нас совсем забыли… Виктор, распорядись обедом. Мы только тебя ждали. У нас Квятковский и Рутинцев.

Виктор, насвистывая что-то, ушел внутрь дома.

— Садитесь, m-r Вольдемар, — продолжала Арагвина, опускаясь на садовую скамью и указывая Володе место возле себя. Что нового-хорошего?

Володя, путаясь и краснея, начал рассказывать что-то по-французски, дурным гимназическим языком, с типическими руссицизмами. Ему всегда было немножко неловко под взглядом этой большой красивой женщины, а она всякий раз, как приходил Ратомский, ухитрялась остаться с ним наедине и садилась к нему так близко, что у него голова кружилась от запаха косметиков. Володя рассказывал, но, чувствуя на своем лице тяжелый томный взгляд черных глаз Арагвиной, смутно догадывался, что она его почти не слушает, а будь он хоть чуточку опытнее, то легко перевел бы мечтательное выражение лица своей собеседницы на русский язык хоть такими словами: