Люси Монтгомери - Рилла из Инглсайда

В ту ночь Рилла долго не могла уснуть. Когда она проснулась, в ее комнате сидела Гертруда — встречала, высунувшись из окна, таинственный серебряный рассвет. Ее красивый, необычный профиль, оттененный зачесанными назад густыми черными волосами, отчетливо вырисовывался на бледном золоте восточного неба. Рилла вспомнила, как Джем всегда восхищался линиями лба и подбородка мисс Оливер, и содрогнулась. Все, что напоминало ей о Джеме, теперь причиняло невыносимую боль. Смерть Уолтера оставила в ее сердце страшную рану. Но это была чистая рана, и пусть медленно, но она заживала, как заживают такие раны, хотя рубец остается навсегда. Но пытка, которой стало исчезновение Джема, была совсем другой раной: в ней был яд, не дававший ей затянуться. Сменяющие друг друга надежда и отчаяние, бесконечное, ежедневное ожидание письма, которое так и не приходило… которое, возможно, не придет никогда… газетные статьи о жестоком обращении немцев с пленными… мучительные догадки относительно ранения Джема… выносить это становилось все тяжелее.

Гертруда обернулась. В ее глазах был странный блеск.

— Рилла, я видела новый сон.

— О нет… нет, — вскрикнула Рилла, съеживаясь.

Сны мисс Оливер всегда предвещали беду.

— Рилла, это был хороший сон. Слушай… мне снилось, как и четыре года назад, что я стою на ступенях веранды и смотрю вниз, на Глен. И он все еще покрыт волнами, которые плескались у самых моих ног. Но, пока я смотрела, волны начали отступать… они отступали так же стремительно, как четыре года назад набегали… отступали все дальше и дальше к заливу; и Глен уже лежал передо мной, прекрасный и зеленый, и над Долиной Радуг появилась радуга… радуга, играющая такими великолепными красками, что она ослепила меня… и я проснулась. Рилла… Рилла… это поворотный момент.

— Хотела бы я верить этому, — вздохнула Рилла.

воскликнула Гертруда, почти весело. — Говорю тебе, у меня нет никаких сомнений.

Однако, несмотря на появившиеся через несколько дней известия о блестящей победе итальянцев на Пьяве, сомнения все же не раз появлялись у Гертруды в последовавший за этим тяжелый месяц; а когда в середине июля немцы снова перешли через Марну, отчаяние нахлынуло на нее с новой силой. Как все они чувствовали, бесполезно было рассчитывать, что чудо Марны повторится.

Но оно повторилось: опять, как в 1914 году, именно на Марне события приняли новый оборот. Французские и американские войска нанесли неожиданный, сокрушительный удар по незащищенным флангам противника и, с почти непостижимой быстротой, как во сне, сам характер войны резко изменился.

— Войска Антанты одержали две громадные победы! — сообщил доктор, вернувшись домой с почты двадцатого июля.

— Это начало конца войны… я чувствую это… чувствую… — сказала миссис Блайт.

— Слава Богу! — воскликнула Сюзан, молитвенно складывая дрожащие руки, но затем добавила чуть слышно: — Но это не вернет нам наших мальчиков.

Тем не менее она вышла во двор и подняла флаг — в первый раз со дня падения Иерусалима. Когда флаг развернулся на ветру и гордо заколыхался над ее головой, Сюзан подняла руку и отсалютовала ему — когда-то она видела, как это делал Ширли.

— Каждый из нас чем-то пожертвовал, чтобы ты продолжал реять над нами, — сказала она. — Четыреста тысяч наших мальчиков ушли на фронт… пятьдесят тысяч из них погибли. Но… ты стоишь этого!

Ветер трепал ее седые волосы, закидывая их ей на лицо, а клетчатый полотняный передник, прикрывавший всю ее костлявую фигуру, был выкроен с мыслью не о красоте, но об экономии; однако почему-то именно в эту минуту Сюзан выглядела внушительно. Она была одной из тех женщин — смелых, несгибаемых, терпеливых, мужественных, — которые сделали победу возможной. В ее лице все они салютовали символу, за который сражались на фронте самые близкие и дорогие им люди. Об этом думал доктор, когда смотрел на нее с порога открытой двери.

— Сюзан, — сказал он, когда она обернулась, чтобы снова войти в дом, — с самого начала до самого конца этой истории вы были молодчиной!

Когда поезд остановился на маленьком полустанке Миллуорд, Рилла и Джимс стояли на задней площадке своего вагона. В этот августовский вечер, жаркий и душный, в переполненном пассажирами поезде было нечем дышать. Никто никогда не понимал, зачем вообще поезда останавливаются на этом полустанке. Никто никогда не видел, чтобы кто-нибудь выходил там или садился в поезд. Лишь один дом находился на расстоянии меньше четырех миль от этой крошечной платформы, вокруг которой тянулись пустоши, где росли лишь черника да маленькие елочки.

Рилла ехала в Шарлоттаун, где собиралась провести ночь у подруги, чтобы на следующий день сделать покупки по поручению Красного Креста. Джимса она взяла с собой отчасти потому, что не хотела обременять Сюзан или маму заботами о нем, а отчасти из-за жадного желания проводить с ним как можно больше времени, прежде чем им придется расстаться навсегда. Незадолго до этого она получила письмо от Джеймса Андерсона: он был ранен и лежал в госпитале. В письме говорилось, что вернуться на фронт он уже не сможет и, как только выйдет из госпиталя, сразу вернется домой, чтобы забрать Джимса.

Поэтому Рилла была печальна… и к тому же встревожена. Она горячо любила Джимса и, в любом случае, остро переживала бы из-за предстоящей разлуки с ним; но, если бы Джеймс Андерсон был другого рода человеком и мог обеспечить ребенку хорошие условия жизни, ей было бы не так тяжело. Однако перспектива отдать Джимса кочующему с места на место, непрактичному, безответственному отцу, каким бы положительным и добросердечным он ни был — а она знала, что Джеймс Андерсон, действительно, был положительным и добросердечным, — представлялась Рилле совсем не радостной. Нельзя было даже рассчитывать на то, что Андерсон останется жить в Глене. Ничто не связывало его с этими местами, так что он мог даже пожелать вернуться в Англию. Возможно, она больше никогда не увидит своего милого, жизнерадостного маленького Джимса, которого так заботливо воспитывала. Какой окажется его судьба при таком отце? Рилла собиралась попросить Джеймса Андерсона оставить Джимса ей, но, судя по его письму, надежд на то, что он согласится, было мало.

«Если бы только его отец остался в Глене, где я могла бы наблюдать за Джимсом и часто брать его к себе, я бы так не беспокоилась, — размышляла она. — Но я предчувствую, что они здесь не останутся… и для Джимса все сложится ужасно неблагоприятно. А ведь он такой сообразительный малыш… у него, что ни говори, есть честолюбие… и он не ленив. Но у его отца никогда не будет ни цента, чтобы помочь сыну получить образование или начать свое дело. Джимс, мой малыш военного времени, что же будет с тобой?»