В. Белов - ДУША БЕССМЕРТНА

— Да почти всякая. А я вон, бывало, женился-то… Три года ходил за своей Натальей. Бывало, не коснись. Держала дистанцию.

— Ну уж… Поди, врешь.

— Нет, не вру. Дело прошлое.

— Дело забывчиво, тело заплывчиво. Тоже, наверно, шалил.

— Мне какой интерес врать? — Дядька трясет от возмущения сумкой. — А теперь вон какая мода пошла, откуда чего берется. Меня на первый май зовут, значит, на свадьбу. И родня-то такая, что смех! Семая вода на десятом киселе. А пошел ведь! Дурная голова… Тоже тут расписывались. Свидетели с двух сторон. Одна свидетельница до того бойка, что туфлю еще на улице потеряла. Искали всем миром. Ну, расписались, значит. А невесту из загса, гляжу, выводят под руки. Только отъехали — бух! На той же машине прямо в родильное помещение! А дома уж столы сдвинуты. Куда столько закуски девать? Салаты прокисли. Вину, тому, правда, ничего бы не сделалось. Стояло бы хоть и до Нового года. АН нет! Не устояло! Пошли пазгать без невесты, как век не пивали. Добрались. Жених в черном костюме, при галстуке. Один сидит, как на суде. Ну, выпили один раз, другой, он и зашевелился. А тут «горько!» кричит какой-то дурак. Да все и остальные заорали: «Горько! Горько!» Ну, думаю, и правда несладко жениху-то. А он хоть бы тебе что. Тещу сгреб. А та хоть бы и сама замуж, так не прочь, раскраснелася. Плясать пошла после таких поцелуев. Напились дозела. Теща поет, молодяжка под радиолу ноги выкидывает. Сват уснул. Я пошел на воздух. Гляжу, жених в коридоре невестину свидетельницу вот жмет, вот жмет! Нет, думаю, добром это не кончится, надо домой. Разве это свадьба? Не свадьба, а что-то вроде дарового банкета. Хозяйку поблагодарил да и шапку в охапку, на автобус.

— Да…

— Вот так. Теперь мужскому полу не то что раньше…

Небольшая толпа у подъезда тает, дядечка решительно берет сумку:

— А ты не воронежской?

— Нет, всю жизнь тут живу, только на войне и бывал.

И оба расходятся по своим делам.

Коч овдовел позапрошлой зимой. Он продал овец и кур, повесил на ворота старинный амбарный замок и уехал к дочери в Ленинград.

Люди поверили: это насовсем.

Только Лещов — сосед и однофамилец — шел против всех:

— Знаю я его! К весне прикатит. Как тут и был. Возьми любого и каждого.

(У Лещова есть поговорка: «Возьми любого и каждого». Он так к ней привык, что употребляет к месту и не к месту.)

— А чего он куриц-то решил? — горячился тракторист Валька. (Это второй сосед Коча по прозвищу Зюзя, да не просто Зюзя, а даже пан Зюзя. В деревне любят смотреть телевизор.)

— Курицы дело плевое, временное, — спокойно возражал Лещов. — Теперь с инкубатора цыплят продают. Бери хоть сто штук.

— Ну и что?

— Вот ежели бы он дом продал, товды бы я и поверил.

Валька, живя со своей обширной семьей в старой тесной избенке, приценивался к ядреному дому Коча. Дом этот стоял посреди деревни «как стопочка», что редко можно было сказать о самом покупателе. Пан Зюзя был почти ежедневно пьян, по-видимому, привык. У него много раз отымали трактор, к чему он тоже привык. Но ведь тем же путем можно привыкнуть и к возврату машины! Что бы ни случилось, дело, в конце концов, завершалось тем, что Валька снова усаживался на трактор.

Валька предлагал Лещову биться об заклад, так был уверен, что Коч не вернется. Лещов отказывался, а зря. Весной Коч действительно прикатил домой. Валькины мечты о покупке у Коча дома и бани развеялись вместе с дымом из этой самой бани. Коч в первый же день отпарил и смыл неприятные ленинградские воспоминания. Придя к Лещову и сидя за самоваром, он рассказывал:

— Климат, климат не тот! Наш климат не сравнить с тамошним. Как в деревню ступил, сразу по-другому чувствую.

Кой черт климат! Наш климат давно сравнялся с ленинградским. Коч знал об этом не хуже «любого и каждого». Говорил бы уж лучше, что не поладил с дочерью, о чем и судачила вся деревня.

Но почему не поладил? Народ любит судачить, не разобравшись. Беда же заключалась в том, что Коч привык жить в просторном доме. Он наверняка упал духом, когда поселился в тесной городской квартире. Там не было не только русской печи, но даже и постоянной кровати. Каждый раз, когда надо было ложиться спать, Кочу ставили железную раскладушку. Так что климат климатом, а основная причина, осознанная Кочем, крылась глубже, то есть в семейных делах. Это Коч знал и никому не рассказывал. Но люди-то все равно говорили. Таким образом, «дезертир Ленинграда» (как тотчас прозвал Коча Валька) | словесно оправдывал свое возвращение климатом, на самом деле уехал из-за ссоры с дочерью. Но самая главная причина, даже не осознанная Кочом, была совсем в другом: он узнал, что в Ленинграде людей не хоронят в земле, а сжигают в печах. Это было для него непонятно, непри вычно и жутко. Быть сожженным он не хотел, такая перспектива приводила его в ужас, его неудержимо потянуло домой. И Коч удрал обратно в деревню, благо причина для этого была веская: они и впрямь разругались с дочерью. Лещов же верил Кочу, выслушивая про недостатки ленинградского климата. Во время войны он служил в Ленинграде. Конечно, Лещов, если б даже и запомнил, какой в Ленинграде климат, то давно бы об этом забыл. Но сам факт пребывания в Ленинграде и жестокого брюшного осколочного ранения, после которого Лещов (возьми любого и каждого!) еле выжил, был настолько понятным и достоверным, что Лещов бы поверил сейчас чему угодно, что касается Ленинграда.

— Саша, — Коча зовут Александром Николаевичем. — Саша, ты там на Литейном-то не был?

Коч на Литейном не был. Лещову же хотелось поговорить именно о Литейном, так как с этим проспектом у него связаны какие-то солдатские, по-видимому, любовные воспоминания.

Просидев у Лещова до ночи, Коч, несмотря на уговоры, ушел в холодный дом ночевать, а утром, еще не зная, что будет сажать, уже перекапывал гряды.

Была весна. Причем весна победная, юбилейная. Коч тоже был фронтовик, но не любил вспоминать войну. «Чего хорошего? — думал он про себя. — Народу столько прибито. Самого молодого, ядреного…» Медали он все же хранил тщательно и даже брал их с собой, когда ездил к дочери, не в пример тому же Лещову. Тот совсем не следил за этим делом. Внуки, приезжающие гостить на лето, растаскали и растеряли все, и без того немногочисленные, лещовские награды.

В тот день Коч вскопал гряды. Сажать же что-то было не только рано, но и нечего: уезжая к дочери, он отдал по людям весь картофель и лук. В пустом погребе по колено стояла вода… Опять идти занимать? Ведь вот же пришлось занимать даже угли для самовара…

Коч, не раздеваясь, сидел на лавке. В избе после одной топки едва-едва чувствовалось тепло. Пахло плесенью. Дом еще не просох и не пропитался жилым духом. Кочу стало тоскливее, чем в Ленинграде. В это время и зашел к нему Валька. Может быть, тракторист надеялся на выпивку, хотел в трудную минуту поддержать Коча, скорее всего и то, и другое.