Август Стриндберг - На круги своя

— Ох уж этот чертов портной, силен свое семя разбрасывать!

— Может, оно и так. А у тебя, видно, не получается. Как по-вашему, девочки?

Парни никак не могли удержать свои вороватые руки и продолжали рвать яблоки, так что хозяин счел более разумным сбить для них несколько неспелых плодов, чтобы они не портили его молодые деревца-однолетки. Наконец гости осмотрели чудо — парник с дынями.

— Дай еще три дня сроку, и они обернутся восемью кронами у меня в кармане, — бахвалился портной, — вы только понюхайте их, мужики! Ну, что скажете? Сейчас мы их обмоем.

И они пошли в избу и стали пить и танцевать под звуки гармошки. Портной вертелся среди танцующих как собачонка, подогревая веселье. То он подскакивал к парочкам, присевшим отдохнуть у очага, и гнал их танцевать, то подливал старикам у стола. «Сбавь обороты, — увещевали его старики, — ночь ведь длинная, и кто знает, что еще может случиться».

Но портной как с цепи сорвался. И вдруг все выпитое за вчерашний и сегодняшний день ударило ему в голову, две его клюки зашатались, и маленький человек стал похож на подбитую птицу. Расталкивая танцующих, натыкаясь на их локти, он пробился в угол и сидел там, понурив голову. Вращал глазами, словно следил за вращением земного шара, и наконец рухнул, скрестив перед собой, будто ножницы, две свои клюки.

Солнце еще не зашло, когда хозяину пришла в голову здравая мысль: он доковылял до лестницы и взобрался на сеновал. Там вся усталость и хмель минувших дней снова навалились на него, и он впал в забытье, утонув в море аромата душистого сена, а сеть багряных закатных лучей переплелась на его лице.

Очнувшись, он подумал, что лежит внутри мельницы; изба сотрясалась и трещала, а басы гармошки звучали как церковный орган. Но уже было совсем темно, и потому ухо перестало слышать, глаза закрылись, и ему показалось, что он потерял сознание.

— Здесь я, здесь! — услышал он свой собственный голос, сквозь сон отвечающий кому-то, кто звал портного, и крик был такой громкий, что разбудил его на какое-то время — то ли на год, то ли на полчаса, потом снова наступили тьма и тишина.

Когда в следующий раз к нему вернулось сознание, у него ужасно болела голова, а за стропилом кто-то возился, стуча железными набойками на башмаках.

После этого ему приснилось, будто он превратился в муку и его просеивает сито, укрепленное на зубчатом колесе, и оно трясется с такой силой, что портному больно, а подручные мельника орут, а в церкви играет орган, а в углах поскрипывает пол, что-то шелестит, трещат хворост и валежник. И портной лежал и страдал; у него очень болела голова, и ему казалось, он что-то забыл, что-то, что необходимо было вспомнить, что-то важное и крайне спешное, но он никак не мог вспомнить, что именно. Потом он выбросил это из головы, и ненадолго ему полегчало; но потом оно вернулось, и портной похолодел всем телом, а голова стала гореть, как в лихорадке.

Теперь внизу, на мельнице, стало совсем тихо, и, взглянув на потолок, он увидел бледно-серую полоску, расшитую маленькими звездочками, на которые было больно смотреть; где-то пропел петух, где-то в вышине жалобно стонали чайки.

Наступило утро, портного мучило тяжелое похмелье, и… вчера он забыл прикрыть дыни! Он вскочил, как ужаленный, сполз по лестнице, глянул на разгром на кухне и выскочил в сад; отталкиваясь клюками, в несколько прыжков добрался до парника, почувствовал жгучий холод, увидел на земле что-то белое, шуршащее под ногами, и вот… вот они перед ним, все мертвые. Стебли как веревки, листья мятые, словно тряпки, серые, безжизненные, а сами дыни будто обгорели. В одно мучительное мгновение промелькнули перед ним, точно в пьяном чаду, четыре месяца труда: вот он гребет три мили на Даларё за подстилкой для скота, строит парник, высаживает дыни, поливает и проветривает, прикрывает на ночь — все эти заботы и мороку, ухнувшие в одну морозную ночь.

Портной сел на парник, поджав под себя ноги; он был без шапки, волосы падали ему на глаза, налившиеся кровью. Уронив голову на грудь, он заплакал; слезы лились бурным потоком, и Анна, которая как раз подошла к нему, не могла понять, почему он плачет — от водки, от горя или от того и другого вместе.

— Поделом тебе, не задавай балов! — сказала она.

— Ни в жисть капли в рот не возьму, — всхлипывал Густав. — Больше… ни в жисть!

— Каждый раз ты говоришь так с похмелья. А потом опять за старое.

Анна вынимала сухие травинки из волос брата, а он все плакал, слезы катились из красных глаз по щекам, еще хранившим отпечатки соломинок, на которых он лежал.

— Поди посмотри, как они твой сад изгадили!

Портной вскочил, будто его укусил шершень, и одним прыжком махнул через лужайку на обработанный клочок земли.

— Господи помилуй!

Только это он и смог произнести, увидев розовые кусты сломанными, а будущий урожай фруктов оборванным.

— И смотри, какая-то скотина наблевала в куст с ягодами! Надо же быть такой мразью!

— Пошли на кухню, погляди, как они ее всю запаскудили! Да, уж и повеселился ты за свои кровные!

Портной уставился на куст крыжовника, будто в поисках разгадки, и на его лице проступала улыбка, сначала как будто против его воли, но вскоре она расплылась по всей его заплаканной, некрасивой физиономии, и, хлопнув себя руками по коленям, портной рассмеялся, с удовлетворением осознав свое превосходство.

— Да что с них взять, с деревенщины! А еще строят из себя…

Смех иссяк, и новый приступ бешенства швырнул маленькую взъерошенную фигурку к спальне по другую сторону коридора.

— Накажи меня Бог, если они еще и не валялись на наших перинах! Ироды окаянные! Нехристи!

Анна взяла брата под руку и повела его в залу. Чудовищное зрелище предстало их глазам!

Пол исцарапан ботинками, замызган жевательным табаком, засыпан трубочным, серными спичками; на подоконниках пустые кружки, а в очаге два бочонка — из-под водки и из-под браги.

Портной обвел взглядом все это непотребство, покачал головой и потряс бочонок из-под водки:

— Что, Анна, неужели ни капельки не осталось?

— Нет, и слава Богу! А тебе, Густав, теперь придется шить и шить, чтобы вернуть то, что другие пропили за одну ночь.

— Я работы не боюсь. А как ты думаешь, гости-то, по крайности, повеселились? — спросил портной в отчаянной попытке доказать самому себе, что его деньги все же потрачены не зря.

— Да уж, они-то повеселились, — ответила Анна, — а вот тебе ни капельки не осталось.

— Дай мне выпить, Анна, я же знаю, у тебя припрятано в буфете, и забудем всю эту историю.

Опохмелившись, портной спустился к причалу и умылся. Через час он уже сидел на столе и шил под свист коноплянки.

Голова болела, дурные мысли приходили и уходили; иногда он отрывался от работы и спрашивал Анну: