Август Стриндберг - На круги своя

Ему пришлось потерпеть еще два дня в ожидании денег, и этих двух дней с лихвой хватило, чтобы отвращение его расцвело пышным цветом. Холодные, расчетливые выпады, злобная радость по поводу особо удачной колкости. Он наблюдал всю женскую узость взглядов, всю мелочность и низость, причем наблюдал во всей красе. А она, сознавая, что он не может никуда деться из-за отсутствия денег, ясно давала ему понять, что он у нее в плену, хотя это и не соответствовало действительности.

Их номер превратился в сущий свинарник, еду готовили так, что это не могло вызвать ничего, кроме отвращения. Всюду царили грязь и неразбериха, порой ему казалось, будто он попал в ад. Теперь он с тоской вспоминал свою прежнюю мансарду, где всегда был порядок, несмотря на привычную скудость средств. Со дня их свадьбы прошло всего два месяца, а смех исчез, смолкли разговоры, даже любовь превратилась в неуемную ненависть, и теперь ему уже казалось, что его жена просто уродлива.

В последний день ему даже пришлось петь, чтобы не лопнуть от злости.

— Ты была красива, покуда я любил тебя, возможно, именно моя любовь и делала тебя красивой, причем не только в моих глазах. А теперь ты самый безобразный и противный человек из всех, кого я встречал в своей жизни.

На это она отвечала:

— Еще никогда и ни с кем я так скверно не обходилась, как с тобой, хотя и не могу объяснить причину.

— А я могу, — ответствовал он, — ты ненавидишь меня потому, что я мужчина и вдобавок твой муж.

Он уложил свой саквояж, и она была готова к его отъезду. Но когда приблизился час прощанья и ей стало понятно, что это прощанье навсегда, вся ненависть неожиданно растаяла, и на ее место опять вернулась любовь.

Ее нежность и забота просто не знали удержу; теперь они говорили о будущем, словно им предстояло в самом непродолжительном времени увидеться снова. Она давала ему добрые советы, держалась по-матерински, но смиренно и покорно, словно отступая перед властью судьбы, которая требовала их разлуки.

И когда они поехали на вокзал в открытом кабриолете, она прямо средь бела дня, прямо на главной улице принялась целовать его. Люди кругом смеялись, но, как только полиция начала обращать внимание на нежную парочку, он испугался:

— Ты поосторожней! В этой стране недолго и в тюрьму угодить за проявления нежности на людях.

— А мне плевать, — ответствовала она. — Раз я так тебя люблю!

И снова он нашел ее прекрасной в этой вызывающей нежности, и они решили увидеться не позднее чем через неделю. Его план заключался в том, чтобы попасть на остров Рюген, где заботливый Ильмаринен купался и лежал на солнышке. Ильмаринен должен был помочь ему привести в порядок дела, после чего он снимет квартиру, и самое позднее через две недели она последует за ним.

— Вот видишь, на ненависть никак нельзя полагаться.

— А на любовь можно.

— Похоже, она более надежна.

Прощанье на вокзале получилось очень трогательным, но, лишь сидя в купе, он ощутил терзания разлуки. Радость освобождения, о которой он грезил все предшествующие дни, так и не возникала. Все воспоминания об ее уродстве словно ветром сдуло.

Он переехал из Лондона в Гамбург, надеясь по приезде найти там знакомых, которые помогут ему перебраться на Рюген. Но из этого замысла ничего не вышло. Все либо были за городом, либо вообще разъехались кто куда. И пришлось ему засесть в отеле и рассылать телеграммы. Сперва — Ильмаринену, на Рюген, но и у того не оказалось денег. Такие же ответы он получил из Копенгагена и из Христиании.

У него возникло такое чувство, будто его заманили в ловушку, где и одолели. Мало того, холеру, которая свирепствовала здесь год назад, теперь ожидали снова, потому что наступила ужасная жара, и в этом таилась опасность. Значит, так скоро отсюда не вырвешься, оставалось только ждать, не смерти, нет, смерти он совсем не боялся, а карантина.

Дни тянулись медленно, тягостно, не с кем было перекинуться хоть словом, и вдобавок над ним висела угроза холеры. Бессильный, в состоянии неизбывной ненависти непонятно к чему, которое им завладело, он пребывал словно в параличе, не смея шевельнуть пальцем, чтобы изменить свою судьбу, ибо боялся обмануться в своих ожиданиях и утратить надежду. Желая хоть как-то убить время, он принялся читать исторические хроники и теперь с утра до вечера выписывал даты. Но дни по-прежнему оставались такими же нескончаемыми, и по прошествии четырех дней у него возникла навязчивая идея, что ему никогда уже не покинуть этот ужасный город, который только и знает, что продавать и покупать. Ощущение было настолько живым и ярким, что он уже готов был завершить свои дни в этом неприглядном номере гостиницы, он даже распаковал вещи и начал украшать бюро фотографиями своих детей и близких ему людей.

Одиночество и тоска растягивали время до бесконечности, ему начало казаться, что он гамбуржец; он выкинул из головы свое прошлое и то, что состоит в браке и что постоянно проживает не в этом городе, а в другом. Теперь он считал себя пленником с тем лишь ужасным отличием, что не знал, какое совершил преступление, кто его осудил и кто его тюремщик. Но черный призрак холеры незримо обитал в черной воде каналов и подстерегал его. По три раза на день он справлялся у лакея насчет холеры и неизменно получал один и тот же ответ: «Наверняка ничего сказать нельзя».

И тут наконец пришло письмо от жены. Она стенала от тоски, от любви и тревоги. Она желала узнать, что с ним. Он ответил ей в том же духе, полный бешенства по адресу жестокой судьбы, которая их разлучила.

На пятые сутки, утром, он вычитал в газетах, что датчанин, его знакомец по кафе, проживает в тридцати минутах езды от Гамбурга по железной дороге.

Знай он это раньше, не было бы нужды в перенесенных страданиях. Не имея возможности расплатиться по счету в отеле, он решил немедля уехать, чтобы уже не возвращаться. Друг конечно же даст ему денег, он перешлет их в отель и попросит выслать по указанному адресу его вещи. Затем он сел в поезд, чувствуя себя освобожденным узником, бросил сострадательный взгляд на Гамбург, которому он простил все его несовершенства, но в то же время пообещал никогда больше не удостаивать его без надобности своим визитом.

Получасовая поездка привела его в отменное настроение, у него даже слюна набегала во рту при мысли, что он сможет сейчас излить всю досаду, сможет даже изобразить всю историю своего мученичества как забавный пустячок. Божественное легкомыслие снова вернулось к нему, и он ощутил себя счастливчиком, который может при желании просто так повидаться со своим другом. Он остановился перед маленькой уютной гостиницей и спросил у стоявшего в дверях хозяина, здесь ли господин такой-то.