Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 22. Истина

Ну да, господин Фроман, я узнал его по голосу, когда он крикнул: «Дурак»… Ошибки тут быть не может, слишком часто мне приходилось слышать от него это слово… Бороду он, конечно, привязал, а потом на бегу снял ее и сунул в карман, поэтому люди, видевшие его на Главной улице, заметили его шляпу, но все в один голос говорили, что бороды у него не было.

Обрадованный показаниями Марсулье, Марк горячо пожал ему руку.

— Я был уверен, что вы честный человек!

— Ясное дело, честный… Видите ли, господин Фроман, я ученик господина Жули и, хотя давно кончил школу, не забыл его уроков, а он всегда учил нас любить правду. Иной раз, может, и солгал бы, да вся душа возмущается. А разум отказывается верить всякому вздору, какой люди болтают… Знаете, я сам не свой с тех пор, как случилась эта история. Да что прикажете делать, жить-то надо, а податься некуда, вот я и служу сторожем в церкви, — значит, поневоле приходится потакать друзьям моего дяди Фили.

Марсулье замолчал, безнадежно махнув рукой, и на глазах у него выступили слезы.

— Я человек пропащий, теперь меня прогонят с места, придется околевать с голоду на улице.

Марк успокоил его, обещав подыскать ему другое место. Потом он поспешил к Терезе — сообщить ей о показаниях Марсулье, вполне подтверждавших невиновность Франсуа. Тереза уже две недели ни днем, ни ночью не отходила от постели дочери; она по-прежнему непоколебимо верила, что муж ее не был преступником, но сердце у нее разрывалось; до сих пор она не имела о нем никаких вестей, а между тем о покушении на Розу сообщали все газеты, и Франсуа не мог не знать о свалившейся на них беде. И по мере того как девочка поправлялась и рука ее заживала, Тереза, молчаливая, подавленная, тосковала все сильнее. И вот в тот вечер, когда Марк оживленно рассказывал ей о своей беседе с Марсулье, внезапно появился Франсуа. Разыгралась волнующая сцена, причем сказаны были самые простые слова.

— Тереза, ты не поверила, что это сделал я?

— Нет, Франсуа, клянусь тебе!

— Я решительно ничего не знал, я жил в таком тоскливом одиночестве, но сегодня утром мне попался на глаза старый номер газеты… Тогда я бросился сюда. Как Роза?

— Поправляется; она в той комнате.

Франсуа не осмелился обнять Терезу. Она стояла перед ним, выпрямившись, гордая и строгая, несмотря на охватившее ее волнение. Марк взял внука за руки; бледное лицо Франсуа носило следы слез, и Марк понял, как тяжело у него на душе.

— Скажи мне все, бедный мой мальчик.

Франсуа прерывающимся от волнения голосом чистосердечно признался в своем безумии. Страсть к Колетте сводила его с ума; они бежали в Бомон и скрывались там в глухом квартале, почти не выходя из дому. Две педели он жил в каком-то чаду: дикие выходки Колетты, сумасбродные причуды, упреки, слезы, даже побои. Внезапно Колетта, по натуре цыганка, исчезла после бурной сцены, в бешенстве запустив в него стулом. Это было три недели назад; сначала он ждал ее, но она все не возвращалась, и он почувствовал себя точно заживо погребенным в этой комнате; им овладело отчаяние, его стала мучить совесть, но он все еще не смел вернуться в Майбуа, к жене, которую не переставал любить, даже охваченный страстью к другой.

Тереза слушала его, отвернувшись, словно окаменев.

— Мне незачем это знать… Я думаю, ты явился, чтобы оправдаться, поскольку тебя обвиняют.

— Но теперь его уже не будут обвинять, — мягко сказал Марк.

— Я вернулся, чтобы повидать Розу, — заявил Франсуа, — и был бы здесь на другой же день, если б вовремя узнал о случившемся.

— Хорошо, — проговорила Тереза, — я не запрещаю тебе повидать дочь, она в той комнате, пройди к ней.

Марк вошел к Розе вместе с Франсуа и с волнением наблюдал их встречу.

Роза, с подвязанной рукой, читала, сидя в кресле.

Дверь скрипнула и отворилась, девочка подняла голову, у нее вырвался испуганный и радостный крик:

— Папа, папа!

Ока вскочила с кресла и застыла в изумлении.

— Папа, скажи, это был не ты? Тот человек ниже ростом, и борода у него другая.

В смятении вглядывалась она в отца, словно удивляясь, что он совсем не такой, каким она его себе представляла с тех пор, как он покинул их и заставил мать так горько плакать. Или она воображала, что он стал огромным и свирепым, как людоед? Теперь перед ней был ее прежний папа, с его ласковой улыбкой, которого она горячо любила; и он вернулся, чтобы мама больше не плакала. И вдруг она задрожала всем телом, она поняла, какие ужасные последствия могла иметь ее ошибка.

— А я-то обвиняла тебя, папочка, я упрямо твердила, что это ты напал на меня!.. Нет, нет! это был не ты, я гадкая лгунья, я скажу жандармам, если они придут за тобой!

Роза упала в кресло и судорожно зарыдала; отец посадил ее к себе на колени, нежно целовал, успокаивал, убеждая, что несчастье миновало. Он сам едва мог говорить от волнения. До чего же он был жесток, если родная дочь могла подумать, что он способен ее похитить!

Тереза слушала молча, она старалась сохранять самообладание. Франсуа с тревогой смотрел на нее, пытаясь угадать, согласится ли она принять его снова в семью, которую он сам разрушил. Видя суровость Терезы, Марк понял, что пока она еще не может простить, и решил увести внука к себе, намереваясь примирить их в благоприятный момент.

В тот же вечер полиция явилась на квартиру к Фостену, обвинявшемуся в попытке похищения маленькой Розы. Но на двери висел замок, птичка улетела. Розыски не привели ни к чему, он исчез бесследно; предполагали, что он удрал в Америку. Колетта, которую полиция разыскивала столь же безрезультатно, по-видимому, уехала вместе с братом. Дело так и не выяснилось, оставалось лишь строить различные предположения. Являлись ли брат и сестра соучастниками? Сговорилась ли Колетта с Фостеном при побеге с Франсуа или Фостен решил самостоятельно действовать после исчезновения любовников? А главное, не являлся ли он лишь исполнителем воли какого-то влиятельного лица, желавшего создать некое подобие дела Симона и вступить в решительный бой со светской школой? Все эти догадки были одинаково правдоподобны, но факты говорили сами за себя, и в конечном итоге никто не сомневался, что существовал тайный заговор и готовилась коварная ловушка.

Марк испытал немалое облегчение, когда дело было прекращено и невиновность Франсуа установлена. Он очень встревожился, увидав, что прибегают к прежним мерзким методам борьбы и пытаются опорочить светскую школу. Зато как радостно было сознавать, что на этот раз победу одержал здравый смысл и просвещенный народ встал на защиту справедливости. Ведь улики против Франсуа были куда серьезнее, чем улики против Симона. Родная дочь обвиняла Франсуа, и хотя потом отступилась от своих слов, молва могла бы приписать это влиянию семьи. В былое время ни один свидетель — ни Бонгар, ни Долуар, ни Савен — не сообщил бы о том, что видел или слышал, из боязни впутаться в историю. В былое время Марсулье не рассказал бы добровольно всю правду, прежде всего потому, что не чувствовал бы необходимости облегчить свою совесть, а вдобавок потому, что сильная партия поддержала бы его и возвеличила его обман. В ту пору еще велико было развращающее влияние конгрегации, которая возвела заблуждение в догму, культивировала ложь. Поддерживая Рим в его борьбе со свободной мыслью, конгрегация бессовестно использовала политические партии, интриговала, натравливала их друг на друга в надежде развязать гражданскую войну, внести смуту, раскол и удержать в своих руках большинство — простой невежественный народ, бедняков. Но Рим был побежден, конгрегация обречена; скоро настанет время, когда ни один иезуит уже не сможет затемнять сознание народа и извращать факты; теперь брали верх разум и свободная мысль. И просвещенный народ, освобожденный от вековых заблуждений, становился наконец способным познать истину и справедливость.