Жорж Санд - Собрание сочинений. Т.4. Мопра. Ускок

— Подойди и скажи Эдме, что ты любишь ее и сделаешь счастливой, что ты уже избавился от былых заблуждений. Сумей добиться, чтобы она согласилась стать твоей женой, ибо так продолжаться дольше не может. Наше положение в глазах света нетерпимо, и, прежде чем сойти в могилу, я хочу убедиться, что доброе имя моей дочери восстановлено, и твердо знать, что какой-нибудь вздорный каприз не заставит ее уйти в монастырь, вместо того чтобы занять в свете положение, на какое она вправе рассчитывать и которое я старался упрочить всю свою жизнь. Ну же, Бернар, преклони колено! Найди слова, которые убедят ее! Иначе я, да простит меня бог, подумаю, что ты не любишь Эдме и в глубине души не желаешь стать ее супругом.

— Боже правый! — вскричал я. — Это я-то не желаю? Да я уже семь лет ни о чем другом не думаю, и в сердце моем нет иных желаний, я не мыслю для себя большего счастья!

Я высказал Эдме все, что могла внушить самая пылкая страсть. Она выслушала меня в молчании, не отнимая рук, которые я покрывал поцелуями. Но лицо Эдме было серьезно, и когда она после краткого раздумья заговорила, тон ее заставил меня вздрогнуть.

— Отцу моему не следовало бы сомневаться, что я сдержу слово; я дала обещание выйти замуж за Бернара, обещала это и отцу, и самому Бернару; стало быть, я непременно выйду за него замуж.

Затем, снова помолчав, она продолжала еще более сурово:

— Но если мой отец думает, что стоит на пороге смерти, то зачем он принуждает меня помышлять лишь о самой себе и облачаться в брачные одежды в час его кончины? Неужели он полагает, что у меня хватит на это сил? Если же, напротив, он, как я надеюсь, все еще достаточно крепок, несмотря на свои недуги, и ему предстоит еще долгие-долгие годы жить окруженным любовью своих близких, то зачем он так настоятельно требует, чтобы я отказалась от отсрочки, которую у него испросила? Разве над таким важным шагом не следует хорошенько призадуматься? Ведь речь идет о союзе, который продлится всю мою жизнь и от которого зависит не скажу мое счастье, ибо я охотно пожертвую им ради малейшего желания отца, но мой душевный покой, моя честь и достоинство; в самом деле, какая женщина может быть настолько уверена в себе, чтобы отвечать за будущее, навязанное ей против воли? Разве подобный союз не заслуживает того, чтобы я, по крайней мере, несколько лет взвешивала все связанные с ним опасности и преимущества?

— Слава тебе господи! Да ведь вы целые семь лет уже этим заняты! — воскликнул дядюшка. — Пора бы уже решить, как вы относитесь к своему кузену. Ежели вы намерены выйти за него замуж, выходите, а ежели нет, бога ради, скажите об этом прямо, и пусть тогда появится кто-нибудь другой.

— Отец, — ответила Эдме несколько холодно, — я выйду замуж только за Бернара.

— Только за Бернара! Отлично сказано, — подхватил господин Юбер, ударяя каминными щипцами по поленьям, — но это еще, пожалуй, не означает, что вы станете его женой.

— Я стану его женой, — повторила Эдме. — Я хотела бы получить еще несколько месяцев свободы, но коль скоро вы недовольны всеми этими оттяжками, я готова подчиниться вашему повелению, вы это знаете.

— Черт побери! Вы это называете соглашаться на брак? — вскричал дядюшка. — И как это любезно в отношении вашего кузена! Право, Бернар, я немало прожил, но, должен сказать, все еще не понимаю женщин и, может статься, умру, так ничего в них и не поняв.

— Дядюшка, — сказал я, — мне ясна причина неприязни моей кузины: я заслужил это. Я сделал все, что было в моих силах, чтобы искупить свои прегрешения. Но разве вольна она забыть прошлое, которое, конечно же, заставило ее страдать? Впрочем, если Эдме не простит мне прошлое, я буду столь же суров, как она: я и сам не прощу его себе и, отказавшись от всякой надежды, удалюсь от нее и от вас, обреку себя каре страшнее смерти.

— Ну вот, все и рухнуло! — И дядюшка с досады швырнул щипцы в огонь. — Так, так! Этого вы, должно быть, и добивались, дочь моя?

Я сделал несколько шагов к двери; я невыносимо страдал. Эдме бросилась за мной и, взяв за руку, подвела обратно к креслу своего отца.

— Так говорить жестоко, вы просто неблагодарный, — обратилась она ко мне. — Подобает ли человеку скромному и великодушному отвергать дружбу, преданность, я осмелюсь употребить другое слово — верность, в которой вы могли убедиться за эти семь лет, потому только, что я прошу вас повременить еще несколько месяцев. И если даже я никогда не буду питать к вам, Бернар, такое же страстное чувство, как ваше, разве та привязанность, какую я вам до сих пор выказывала, имеет столь мало цены в ваших глазах? Ведь вы пренебрегаете ею, досадуя, что не внушили мне именно такое чувство, на какое позволяете себе претендовать! Стало быть, вы не признаете за женщиной права на дружбу? Покидая наш дом, вы хотите наказать меня за то, что я заменяла вам мать, и согласны вознаградить меня лишь в том случае, если я захочу стать вашей рабой?

— Нет, Эдме, нет, — отвечал я, поднося ее руку к губам и чувствуя, как у меня сжимается сердце, а глаза наполняются слезами, — я сознаю, что вы сделали для меня больше, нежели я заслуживаю, сознаю, что напрасно пытался бы бежать; но можно ли ставить мне в вину, что я страдаю возле вас? Да и притом это вина невольная, так судил мне рок, и ни ваши упреки, ни угрызения моей совести тут не помогут. Перестанем же говорить об этом — и навсегда, вот все, что я могу сделать. Не лишайте меня своей дружбы: в будущем я надеюсь стать достойным ее.

— Обнимитесь, дети мои, и никогда не разлучайтесь, — проговорил растроганный дядюшка. — Бернар, что бы ни значили причуды Эдме, не покидай ее никогда, ежели хочешь заслужить благословение своего приемного отца. Не суждено тебе стать ее супругом, ну что ж, будь ей всегда братом! Помни, сын мой, скоро она останется совсем одна на свете, и я сойду в могилу глубоко опечаленный, ежели не унесу с собой уверенности, что у нее есть надежный защитник на земле. Помни и о том, что из-за тебя, из-за той клятвы, которую ее сердце, быть может, отвергает, но совесть не позволяет нарушить, она оказалась покинутой, оклеветанной…

Дядюшка залился слезами, и все горести этой несчастной семьи мгновенно ожили передо мною.

— Довольно! Довольно! — вскричал я, падая к их ногам. — Это слишком жестоко. Я был бы последним негодяем, если бы требовалось напоминать мне о моих проступках и моих обязанностях. Позвольте же мне выплакать свое горе у ваших ног, позвольте вечным страданием, вечным самоотречением искупить зло, которое я вам причинил! Почему вы не выгнали меня из дому, коль скоро я приносил вам вред? Почему, дядюшка, вы не пристрелили меня, словно хищного зверя? Зачем пощадили вы человека, который в благодарность за содеянное ему добро погубил ваше честное имя? Нет, нет, Эдме не должна выходить за меня замуж, я это сознаю. Брак ее со мной означал бы, что она примирилась с позором и клеветою, которые я навлек на нее. И все-таки я останусь здесь: я никогда не буду ее видеть, если она этого потребует; я лягу у ее порога, как верный пес, и растерзаю первого, кто посмеет предстать пред нею, не преклонив колена; а если когда-нибудь найдется достойный человек, который будет счастливее меня, и она остановит на нем свой выбор, мне и в голову не придет бороться против этого, и я поручу ему драгоценную и святую заботу об Эдме, право оберегать и защищать ее; я стану ему другом, братом, а убедившись, что они счастливы вместе, безропотно покину эти места, чтобы умереть вдали от них.