Петрюс Борель - Шампавер. Безнравственные рассказы

Но была ли это школа? В этом можно усомниться. Настроения, характерные для тех, кто «неистовствовал» в общественном и литературном смысле слова, распространялись среди писателей различных общественно-политических и литературных взглядов. С другой стороны, те, кто поражал читателей убийцами, самоубийцами, насильниками и чудовищными преступлениями, назывались по-разному. Их называли «романтиками», хотя многие из них отрекались от романтизма, «натуристами», потому что они не приукрашивали «натуру», «стернианцами», поскольку им была свойственна чувствительность и ирония Стерна, «байронистами», так как отчаяние и всеуничтожающую иронию они искали прежде всего у Байрона. Эти черты были широко распространены в литературе эпохи, и они позволяют определить если не школу, то основную тенденцию литературы и общую проблему, по-разному решавшуюся отдельными писателями, литературными группами и политическими партиями.

Петрюс Борель оказался одним из самых ярких представителей литературного «неистовства».

Первая книга Бореля «Рапсодии» создавалась в течение нескольких лет, с конца 20-х до конца 1831 года, когда она была напечатана. Стихотворения, написанные до революции, отличаются чувствительностью и мечтательной меланхолией, свойственной романтической поэзии 1820-х годов. В них можно было бы увидеть отголоски Ламартина, Марселины Деборд-Вальмор, может быть, даже элегиков более ранней поры. Стихи, написанные тотчас же после революции, полны пафоса и восторга, затем, с началом реакции, появляется отвращение к режиму и обществу. Эволюция произошла очень быстро, в течение нескольких месяцев. В поздних рапсодиях затронуты обычные темы: торжество богачей, их презрение к бедствующей массе, писатель, продавшийся правительству, страдания независимого поэта.

Особенно сильное впечатление произвело предисловие, написанное, вероятно, в последние недели перед напечатанием книги. В нем заключалось все то, что так полно развернулось в «Шампавере». «Я республиканец, каким может быть хищный волк. Мой республиканизм – это ликантропия», – пишет он, изобретая термин «волкочеловек», который будет стоять на обложке «Шампавера». [363]«К счастью, – продолжает Борель в том же духе, – чтобы вознаградить нас за все это, у нас есть адюльтер, мерилендский табак и "el papel espanol рог los cigaritos"». [364]В этой щеголеватой, намеренно нелепой и горькой фразе, получившей широкую известность, он выразил жестокую иронию, пренебрежение к морали и принципиальный разрыв с Июльским обществом. И, разыгрывая из себя денди, голодный поэт прибегает к своему любимому «кастильскому» языку.

Ни в теории, ни в практике Борель не был сторонником искусства для искусства. Творчество, в котором каждое слово пропитано желчью и ненавистью к современному обществу, не может быть аполитичным. Борель не выносит «чистого» искусства. В «Шампавере» это выражено с полной отчетливостью.

В подзаголовке книга определена как «Безнравственные рассказы». [365]Само название это говорит о непримиримом бунтарстве автора.

В XVIII веке было широко распространено название «нравственные рассказы» («contes moraux»). Оно означало, так же как и в русском языке, рассказ психологический, интимный, обычно с семейной или любовной тематикой. Но то же слово можно было понять как «добродетельный» или «поучительный». Борель так и понял его. В его рассказах нет никаких поучений, есть только разоблачение современного общества, в котором торжествует зло. [366]

Литература, по его мнению, – орудие борьбы. Она должна быть республиканской, разоблачать и бичевать злодеев. В рапсодии, напечатанной в «Шампавере», [367]он смеется над салонным поэтом, который, воспевая собственные горести после сытного обеда, исполнен презрения к беднякам и обездоленным. Эпиграф к первой повести говорит о необходимости злободневной и даже разоблачительной литературы:

Так говорит «классик», представитель старого мира. Рим означает Париж, а «риторы» – ораторы Палаты депутатов. Второй эпиграф к этой же повести гласит: «Им, окровавленным, еще краснеть придется», – это будет краска стыда, которая зальет лица неправедных судей, мошенников и лицемеров.

«Нет ничего опаснее, – говорит Борель в предисловии, – чем поселять пустоту в человеческом сердце. Никогда я не стану заниматься столь рискованным делом. Верьте, верьте, тешьтесь обманом, пребывайте в неведении!.. Заблуждение почти всегда любезно и утешительно». То же говорил Жанен в предисловии к «Мертвому ослу и гильотинированной женщине», утверждая невозможность правдивой литературы. Это значит, что книга Бореля должна быть так же правдива и разоблачительна, как книга Жанена.

Если в предисловии можно обнаружить воспоминания из Жанена, то самая идея предисловия заимствована из другого сочинения, тоже разоблачительного и горького, но в совсем другом плане. Это «Жизнь, мысли и стихотворения Жозефа Делорма» Сент-Бева, вышедшая в том же году, что и книга Жанена. В предисловии Сент-Бев сообщает, что мысли и стихотворения написаны поэтом, разочаровавшимся в жизни и обществе и мечтающим о самоубийстве как спасении от недовольства действительностью и житейских неудач. Ту же мысль повторил и Борель. Шампавер кончает самоубийством за несколько месяцев до выхода в свет его книги. [368]Он тоже пессимист, неудачник и мыслитель и так же в стихах и прозе описывает мрачные зрелища современной жизни, отказываясь от традиционной поэтической «красивости». [369]Жозеф Делорм «чувствовал бесконечную любовь к страдающей части человечества и неукротимую ненависть к сильным мира сего», – то же самое говорит Борель о своем герое.

Но между Жозефом Делормом и Шампавером, между 1829 и 1833 годами прошла Июльская революция, и если герой Сент-Бева был кроток и спокоен, то герой Бореля яростен и ожесточен.

Воспоминания о книгах Жюля Жанена и Сент-Бева поддерживают традицию «неистовой» литературы, противопоставленной литературе, которая казалась Борелю «лимфатической», лицемерной и лживой.

Шампавер – подлинное имя Бореля, говорится в предисловии. Эту выдумку автора можно рассматривать как одну из распространенных в то время литературных мистификаций, до которых так лакомы были читатели. «Театр Клары Гасуль» и «Гусли» Мериме, поэзия Клотильды де Сюрвиль, стихи Жозефа Делорма и десятки других создали моду и вместе с тем образец, которому следовали широко и без видимой нужды. Но здесь было и нечто другое: эта фикция придавала предисловию и отчасти даже всей книге характер личных признаний, резко подчеркнутый в «Жозефе Делорме». Жанр «личного романа», признаний, более или менее полных, а чаще хранящих некую увлекательную тайну, стал очень популярен в начале 30-х годов. «Рене» Шатобриана опять очаровал молодые умы, «Оберман» Сенанкура, казалось бы совсем забытый в 1820-е годы, был переиздан с предисловием Сент-Бева и прославлен статьей Жорж Санд (1833). Бальзак написал повесть «Луи Ламбер» (1832), бессюжетную историю жизни и мысли гениального философа, мудреца и вместе с тем безумца. В этом жанре составлена «Заметка о Шампавере». Рассказ о жизни Шампавера и его литературный портрет заключают в себе много автобиографического, так же как и «Луи Ламбер», а характер повествования напоминает эту «философскую повесть» Бальзака.