Джозеф Конрад - На отмелях

Вдали мерцающей синевой отливали леса, словно леса сновидс ний. Ближе к морю пояс больших стволов и переплетшихся кустом тянулся к западному берегу овальной лагуны; и в ясной чисток воздуха группы бурых домов, отражаемые в воде или возвышаю щиеся над волнистою зеленью полей, купы пальм, огороженные плантации, рощи фруктовых деревьев сливались в одну картину, роскошную и привольную. Над зданиями, над людьми, над тихой скатертью вод, над пространствами росистых хлебов, расстилалоа. высокое, чудесное, дышащее миром небо. И ни одна дорога, каза лось, не вела в эту страну роскоши и тишины.

Не верилось, что так близко отсюда беспокойное море с его дарами и вечными угрозами. Даже в месяц бурь громкий шум покрытых белыми волнами отмелей оставался где-то высоко м небе и стлался над головой смутным рокотом, то усиливавшим ся, то слабевшим. Дувший над землей ветер, казалось, то отбра сывал его вдаль, то доносил ближе, и никто не мог бы сказать, откуда он шел. Он походил на торжественный гул водопада над лесами, полями, крышами домов и голосами людей, над всей этой укромной тишиной цветущего поселка, где спрятались от людских глаз побежденные фанатики, беглецы и изгнанники.

Каждый вечер Белараб в сопровождении эскорта, остававшс гося за дверью, входил один в дом своего гостя. Он произносил приветствие, осведомлялся о здоровье и с невозмутимой миной беседовал о незначительных вещах. Но все это время прямой взгляд его умных глаз, казалось, пытался прочесть правду в лице белого человека. Перед заходом солнца, когда становилось прохладно, они гуляли вместе в маленькой рощице у ворот ограды. Провожатые, стоя поодаль в косых солнечных лучах, следили за этими разгуливавшими фигурами, то появлявшимися, то исчезавшими за деревьями. Говорилось много слов, но не было сказано ничего, что раскрыло бы мысли собеседников. Перед расставанием они демонстративно жали друг другу руки, и тяжелое хлопанье ворот каждый раз сопровождалось тремя ударами деревянных засовов, вдвигаемых в железные кольца.

На третью ночь Лингарда разбудил легкий шорох, раздавшийся за дверью. На пороге, загородив звезды, появилась черная тень, и к постели Лингарда подошел человек. Его провожатый остался ждать на пороге.

— Не бойся. Я — Белараб, — сказал осторожный голос.

— Я не испугался, — прошептал Лингард. — Опасность грозит тому, кто приходит во тьме и без предупреждения.

— А разве ты не пришел ко мне без предупреждения? Я сказал тебе: «Добро пожаловать», а ведь я легко бы мог сказать: «Убейте его».

— Ты был около меня. Мы умерли бы вместе, — спокойно возразил Лингард.

Белараб дважды прищелкнул языком, и его неясная фигура точно ушла наполовину в пол.

— Так не было написано в книге судьбы, — сказал он омертвевшим голосом, сидя со скрещенными ногами у циновок. — И потому ты мой гость. Пусть слова наши будут так же прямы, как дротик, и короче, чем остаток этой ночи. Чего ты хочешь?

— Во-первых, я желаю тебе долгой жизни, — отвечал Лингард, облокачиваясь и придвигаясь ближе к паре сверкающих глаз, — а во-вторых, я хочу твоей помощи.

Тихий шепот слов, произнесенных в эту ночь, долго оставался в памяти Лингарда, более живучий, чем воспоминание о громком гуле. Он пристально смотрел на звезды, мирно сиявшие в пролете двери; молча выслушав все, что ему говорилось, Белараб, словно зачарованный силой и решимостью белого человека, без утайки раскрыл свое сердце. Он говорил о своей юности, проведенной в свирепых и фантастических войнах, о битвах на холмах, о маршах через леса, о стойком благочестии его людей, о их ненасытной ненависти.

Ни облачка не омрачало благородного блеска звездного прямоугольника, обрамленного глухим мраком шалаша. Белараб шептал о следовавших друг за другом поражениях, о кольце невзгод, сжимавшемся вокруг слабеющей надежды людей и их непреклонного мужества. Он шептал о поражении и бегстве, о днях отчаяния, о бессонных ночах, о бесконечных преследованиях, о растерянном ужасе и ярости детей и женщин, которых убивали за палисадами прежде, чем осажденные могли броситься на вылазку.

— Я видел все это еще раньше, чем вырос, — воскликнул он тихо.

Голос его дрожал. Последовала пауза. Раздался легкий вздох спящего телохранителя, который примостился у порога, скрестив ноги и опустив голову на колена.

— Среди нас был один белый человек, оставшийся с нами до конца, — начал опять Белараб, — Он верно служил нам своей силой, мужеством и мудростью. Это был великий человек. У него были великие богатства, но еще более великое сердце.

В тихом свете звезд перед Лингардом вдруг мелькнула фигура Иоргенсона — истощенного, поседевшего, занимающего пять долларов, чтобы прокормить свою старуху…

— Он походил на тебя, — продолжал Белараб. — Мы бежали на его корабле и вместе с ним прибыли сюда. Здесь была пусты ня. Лес доходил до самой воды, а роскошная трава волновалась над головами высоких людей. Телал, мой отец, умер от тоски Нас было мало, и мы все чуть не умерли здесь от трудов и печа ли. На этом самом месте. Враги не знали, куда мы исчезли. Это был берег убежища и голода…

Белараб, то повышая, то понижая голос, продолжал свою повесть. Он рассказывал, как его отчаянные сотоварищи хотели выйти в море и погибнуть, сражаясь с идущими с запада кораблями, — высокими, с большими белыми парусами, — и как он вместо этого заставлял их вести войну с колючими кустарника ми, с сорной травой, с высокими, уходившими в небо деревья ми. Лингард, облокотясь о циновку и глядя в дверь, вспоминал виденные им широкие поля, теперь мирно спящие под ясным светом звезд. Все это сделал этот его спокойный, почти невиди мый собеседник, основавший, создавший и укрепивший посе лок.

Лингардом овладело изумление. Призрачная, тихо бормотав шая фигура приобретала огромное величие и значительность и казалась воплощением какой-то стихийной силы, вечно мощной и неумирающей.

— И все-таки даже теперь жизнь моя небезопасна, и они смотрят на меня, как на врага, — грустно продолжал Белараб, — Глаза не убивают, не убивают гневные слова; и проклятия бессильны, иначе голландцы не жирели бы, сидя на нашей земле, и я бы не жил сегодня. Ты понимаешь? Ты видал людей, сражавшихся в былые времена? Они не забыли о войнах. Я дал им дома, спокойное сердце, сытое брюхо, — я один. А они исподтишка проклинают мое имя, — они не могут забыть.

Этот человек, говоривший только о войне и насилии, вдруг проявил страстную жажду мира и безопасности. Но его никто не понимал.

— Правда, некоторые из тех, которые не хотели понимать, умерли, — добавил, он и белые зубы его хищно сверкнули во тьме.

Но были еще и другие, которых он не мог убить. О, дураки! Он хотел, чтобы об этой земле и людях, живших на ней, совсем забыли, как если бы их поглотило море. Но у них не было ни разума, ни терпения. Они не могли ждать. Они распевали молитвы по пяти раз в день, но веры не имели.