Джозеф Конрад - На отмелях

— На ребенка, — серьезно сказал Лингард, игнорируя насмешливость тона. — Детям приходится особенно плохо.

— Но разве вы знаете что-нибудь о детях? — спросила она.

— Знаю по себе, — отвечал он несколько удивленно.

Миссис Треверс почувствовала смущение. Она тоже не могла представить себе его детства, как будто он явился на свет в полноте физических и умственных сил; это показалось ей наивным, и она рассмеялась. Лингард не произнес ни звука.

— Не сердитесь, — сказала она. — Мне бы и в голову не пришло смеяться над вашими чувствами. Ваши чувства вообще самое серьезное, с чем я когда-либо встречалась. Я смеялась над собой, над одним странным открытием, которое я сделала.

— Когда вы были ребенком? — спросил Лингард, помолчав.

— О нет, долгое время спустя. Ребенок не мог бы сделать та кого открытия. Знаете, в чем наибольшая разница между нами? Вот в чем. С самого детства я только и делала, что смотрела на представление, но ни на одну минуту меня не обманывали ни побрякушки, ни шум, ни все вообще, происходившее на сцене. Вы понимаете, что я хочу сказать?

Лингард помолчал.

— Так что ж? Мы больше не дети. — В его голосе была бес конечная нежность, — Но если вы были несчастны, вы с тех пор, наверное, вознаградили себя. Такой женщине, как вы, стоит только сделать знак…

— Чтобы все с перепугу бросились на колени?

— О нет, не с перепугу, — улыбнулся Лингард и сразу перешел на деловой тон: — Ваш супруг… — Он замялся, и миссис Треверс воспользовалась этим, чтобы холодно вставить:

— Его зовут мистер Треверс.

Лингард не знал, как это понять. Ему пришло в голову, что он сказал что-то невежливое. Но как ему называть этого человека? Ведь он же действительно был ее муж. Мысль эта была ему неприятна, потому что этот человек относился к нему с нелепой и желчной враждебностью. В то же самое время он сознавал, что и вражда, и дружба мистера Треверса были ему одинаково безразличны. Он почему-то почувствовал внезапную досаду.

— Да. Я именно его имею в виду, — уронил он презрительно. — Мне не особенно нравится это имя, и я стараюсь по возможности не говорить о нем. Если бы он не был вашим супругом, я ни одного часа не выдержал бы его обращения. Вы знаете, что случилось бы с ним, если бы он не был вашим мужем?

— Нет, — ответила миссис Треверс, — А вы знаете, капитан Лингард?

— Не совсем, — согласился он, — Но, во всяком случае, нечто весьма неприятное, поверьте.

— Не думаю, чтобы ею теперешнее положение было ему приятно, — заметила миссис Треверс.

Лингард отрывисто рассмеялся.

— Я вообще, кажется, не в силах сделать для него что-либо приятное, — серьезным тоном сказал он. — Извините за откровенность, миссис Треверс, но мне иногда очень трудно оставаться с ним вежливым. В жизни мне со многим приходилось мириться, только не с презрением.

— Вполне верю, — сказала миссис Треверс, — Ведь ваши друзья называют вас, кажется, Королем Томом?

— Мне безразлично, как они ко мне относятся. У меня нет друзей. Но, действительно, они меня так называют.

— У вас нет друзей?

— Ни одного. У человека вроде меня не бывает близких людей.

— Это вполне возможно, — проговорила про себя миссис Треверс.

— Даже Иоргенсона я не могу назвать приятелем. Старый чудак Иоргенсон! А ведь он тоже зовет меня Королем Томом. Видите, как это мало значит.

— Да, я знаю. Я слышала. У этого бедняги нет тона, а ведь от тона многое зависит. А что, если бы я стала называть вас Королем Томом, когда мы наедине? — предложила миссис Треверс, и в мутной, бесцветной тьме голос ее звучал нерешительно.

Она молчала, облокотясь о поручень и опустив голову на руки. Она как будто забыла то, что сказала. Рядом с ней тихий голос проговорил:

— Попробуйте, как это выйдет.

Миссис Треверс не шевельнулась. В темной лагуне слабо мигали отраженные звезды.

— Ну, что же, я скажу, — проговорила она в звездное пространство мягким и понемногу менявшимся голосом. — Я надеюсь, что вы не пожалеете о том дне, в который вы покинули свое безрадостное одиночество и заговорили со мной, Король Том. Сколько дней прошло с тех пор! Теперь еще один день прошел. Скажите, сколько их будет еще? Этих слепящих дней и беззвучных ночей?

— Терпение! — прошептал он. — Не задавайте мне вопросов, на которые никто не может ответить.

— Почем мы знаем, что возможно и что невозможно? — прошептала она со странным пренебрежением. — Угадать нельзя. Но я только скажу вам, что каждый лишний день делает для меня положение все более и более невыносимым.

От этого грустного шепота Лингарда ударило в грудь точно кинжалом.

— Что мне вам сказать? — с каким-то отчаянием проговорил он. — Помните только одно, что с каждым закатом ждать остается все меньше и меньше. Как вы думаете, я хочу, чтобы вы были здесь?

Горький смешок улетел в звездный простор. Миссис Треверс почувствовала, как Лингард быстро отодвинулся от нее. Она ни на волос не изменила своей позы. Она услышала, что из «клетки» выходит д'Алькасер.

Своим холеным голосом он шутливо спросил:

— У вас был интересный разговор? Может быть, вы мне что — нибудь расскажете о нем?

— Мистер д'Алькасер, вы любопытны.

— Согласитесь, в нашем положении… Ведь вы наше единственное прибежище.

— Вы хотите знать, о чем мы говорили, — сказала миссис Треверс, слегка поворачиваясь к д'Алькасеру, лица которого почти нельзя было различить. — Мы говорили об опере, о реальностях и иллюзиях сцены, о костюмах, об именах, и так далее и том же роде.

— Словом, о неважных вещах, — вежливо резюмировал д'Алькасер.

Миссис Треверс тронулась, и он уступил ей дорогу. В клетке два малайских матроса вешали круглые фонари, свет которых падал на склоненную голову сидевшего в кресле мистера Трс верса.

Когда все собрались к ужину, Иоргенсон появился из небытия — он всегда появлялся нежданно — и известил сквозь мус лин, что капитан Лингард извиняется, но в этот вечер он не может присоединиться к компании. Сейчас же после этого он исчез. С этого момента вплоть до той минуты, когда ужин кончился и принесли постели, собравшиеся не обменялись и двадцатью словами. Странность их положения очень затрудняла всякую попытку обмена мыслями; а кроме того, у каждого были мысли, которые было явно бесполезно сообщать другим. Мистер Треверс предавался своим оскорбленным чувствам. Он не столько скорбел, сколько тупо и уныло бесился. Невозможность как-либо проявить себя отравляла ему душу. Д'Алькасер чувствовал себя совершенно сбитым с толку. Хотя и оторванный от жизни людей почти так же, как Иоргенсон, он все же интересовался ходом событий и не вполне потерял инстинкт самосохранения.

Он не вполне понимал все происходившее, но он принадлежал к тем людям, которые ни при каких обстоятельствах не теряются. По натуре он был добродушен, и его обычная мягкая улыбка вполне выражала его истинное лицо. Его характер, скорее европейский, чем испанский, отличался тем истинным благородством, которое располагает человека приписывать другим его собственные хорошие черты и совершенно не руководствуется каким бы то ни было классовым чувством. Он считал Лингарда честным человеком и никогда не пытался налепить ему ту или другую этикетку; одно только, — он находил его интересной личностью. Внешний вид и манеры этого моряка внушали ему уважение, еще усиливавшееся благодаря тому, что в Лингарде не было ничего типического. Лингард был вполне индивидуален. Природная проницательность подсказывала д'Алькасеру, что многие знаменитые морские авантюристы были, вероятно, гораздо менее достойны, чем Лингард, потому что они были менее непосредственны. Этими мыслями д'Алькасер, однако, не делился с миссис Треверс; он вообще избегал говорить с ней о Лингарде, ибо считал ее достаточно умной, чтобы ясно понять его собственное мнение об этом человеке. В его оценке, правда, были тонкие отгенки, но ведь и сама миссис Треверс отличалась утонченным умом, и потому не было никакой нужды слишком углубляться в психологические детали их авантюры. Сама она, по-видимому, тоже избегала всякого разговора о Лингарде и его роли в их судьбе. Д'Алькасер не понимал отношений между ними, но отлично сознавал, что они были связаны каким-то внутренним сродством, неясным даже для них самих. Всякий раз, как он видел их вместе, его тянуло наблюдать ча ними, и он нередко уступал искушению. Ведь когда жизнь человека зависит от чьих-то непонятных для него действий, границы допустимого невольно расширяются. Он часто видел, как они разговаривали, и в их встречах, позах, расставаниях он всегда подмечал что-то характерное, свойственное только им одним, как если бы они были созданы друг для друга.