Джозеф Конрад - Победа

Но, по крайней мере, в этом мире ничто не может длиться без видоизменения. Через несколько недель к Шомбергу возвратилось наружное спокойствие, как будто внутри него иссякло негодование. Было давно пора. Он становился несносен, не мог говорить ни о чем, кроме лживости Гейста, порочности Гейста, его хитрости, его подлости. Шомберг не притворялся больше, что презирает его. После того что произошло, это не было больше возможно; это не могло больше иметь успеха даже в его собственных глазах. Но его сосредоточенная ненависть бродила самым опасным образом. Один из его клиентов, пожилой человек, свидетель его многословия, сделал однажды такое предсказание:

— Таким путем этот болван кончит сумасшествием.

И действительно, Гейст сидел у него в мозгу. Вплоть до того, что плохое состояние своих дел — они никогда не были хуже со времени его отбытия на Восток, тотчас после войны 1870 года — Шомберг приписывал губительному влиянию Гейста. Никогда больше он не сделается самим собой, пока не расправится с этим хитрым шведом. Он готов был поклясться, что Гейст погубил его жизнь. Женщина, которую тот так бесчестно, так лукаво, так низко соблазнил, эта самая женщина вдохновила бы его на успех в новом предприятии. Что касается госпожи Шомберг, то, спрашивается, какого вдохновения можно было ожидать от нее? Ее терроризировали мрачные и желчные взгляды, которые он бросал на нее во время этих припадков дикой угрюмости. Он сделался вообще небрежен с наклонностью к опасным наркотикам, как будто его очень мало беспокоило, закончит ли он рано, или поздно, и более или менее прилично свою карьеру трактирщика. Этой деморализацией объясняются замечания Дэвидсона во время последнего посещения заведения Шомберга, около двух месяцев спустя после отъезда Гейста и девушки на одинокий Самбуран.

Шомберг предыдущих лет. Шомберг времен Бангкока, например, где были организованы первые обеды его знаменитого табльдота, никогда бы не решился ни на что подобное. Он обладал талантом предоставлять европейцам европейский стол и измышлять, строить и расцвечивать подробностями скандальные сплетни с глупым умилением и бесстыдной радостью. Но теперь ум его помутился от терзаний оскорбленного самолюбия и отвергнутой страсти. В этом состоянии морального упадка Шомберг и дал себя совратить.

Это было сделано постояльцем, высадившимся в одно прекрасное утро с почтового парохода с острова Целебеса. Он сел на него в Макассаре, но ехал издалека, с Китайского моря, как понял Шомберг. Бродяга, как и Гейст, по-видимому, но совер шенно в другом роде, и который к тому же был не один.

Взглянув вверх с кормы парового катера, на котором он подходил к почтовым пароходам, Шомберг заметил глубокий и мрачный взгляд, направленный на него с палубы поверх перил первого класса. Он не был большим физиономистом: можно было сказать, что он знаком был с родом человеческим лишь настолько, чтобы добывать пищу для своих скандальных сплетен и подавать клиентам длинные счета с красивым заголовком: «В. Шомберг. Владелец гостиницы такой-то. Плата понедельно».

Таким образом, бритое и чрезвычайно худое лицо, свешивавшееся через перила парохода, представляло собою для Шомберга только «будущий счет». Шлюпки других гостиниц также пристали к пароходу, но предпочтение было отдано ему.

— Вы господин Шомберг, не правда ли? — неожиданно спросило это лицо.

— Точно так, к вашим услугам, — ответил он снизу.

Дело прежде всего, и всякое мужественное сердце должно соблюдать правила и формы, даже если его терзает мрачная ярость, являющаяся продолжением бури отвергнутой страсти, подобно тому, как жар углей сменяет собою яркое пламя.

Вскоре обладатель исхудалого лица сидел рядом с Шомбергом на корме катера. Он обхватил переплетенными худыми пальцами колено одной ноги, положенной на другую, и с небрежным и в то же время напряженным видом откидывал назад свое длинное, нескладное тело. По другую сторону Шомберга сидел второй пассажир, которого бритый господин отрекомендовал так:

— Мой секретарь. Вы дадите ему комнату рядом с моей.

— Это легко будет устроить.

Шомберг держал руль с достоинством, глядя прямо перед собой и не выказывая огромного интереса, который возбуждали в нем эти два многообещающие «счета». Их багаж — два больших сундука из потемневшей от времени кожи и несколько более мелких пакетов — был нагроможден на носу. Третий субъект, существо волосатое и необычайное, скромно направился к носу и взгромоздился на вещи. Нижняя часть его лица была ненормально развита; его узкий и низкий лоб, нелепо испещренный горизонтальными складками, возвышался над покрытыми неопрятной шерстью щеками и приплюснутым носом с широкими ноздрями, похожими на нос павиана. Казалось, что он также был подчинен бритому человеку и, по-видимому, проделал плавание с палубными пассажирами-туземцами, которые обычно спят под парусами. Его широкое, коренастое сложение обличало незаурядную силу. Сжимая планшир катера, он вытянул две невероятно длинные руки, заканчивавшиеся огромными обезьяньими лапами, черными и волосатыми.

— Что нам делать с этим парнем? — спросил Шомберга предводитель этой группы. — Где-нибудь поблизости порта, должно быть, имеется какой-либо кабак, где он найдет себе циновку для ночлега?

Шомберг действительно знал подходящее заведение, содержавшееся неким португальским метисом.

— Один из ваших слуг? — спросил он.

— О! Он пристал ко мне. Это охотник на крокодилов. Я подобрал его в Колумбии; вы бывали в Колумбии?

— Нет, — ответил чрезвычайно удивленный Шомберг. — На крокодилов? Странное ремесло! Так вы прибыли из Колумбии?

— Да, но я уехал оттуда давно. Я побывал во многих местах. Видите ли, я объезжаю Запад.

— Спорт? — предположил Шомберг.

— Да, пожалуй, спорт. Что вы думаете об охоте за солнцем?

— Понимаю… свободный джентльмен, — сказал Шомберг, наблюдая за парусной лодкой, которая должна была пройти у носа катера, и готовясь к тому, чтобы поворотом румпеля обойти ее.

Второй пассажир неожиданно возвысил голос.

— Черт бы побрал эти туземные суда! Они вечно становятся поперек дороги!

Это был низкорослый, мускулистый человек с блестящими, мигающими глазами и глухим голосом; на его круглом, изрытом оспой лице без румянца виднелись тощие, щетинистые усы, забавно торчавшие вверх к словно выточенному из дерева носу.

Шомберг сказал себе, что он совершенно не имеет вида секретаря. Как и на его длинном, тощем патроне, на нем был обычный и очень корректный белый костюм тропиков, пробковый шлем и белая обувь. Восседавшее на вещах мохнатое и неописуемое существо было облечено в клетчатую ситцевую рубашку и синие панталоны… Оно смотрело на них внимательным и покорным взглядом ученого животного.