Джозеф Конрад - Победа

— Вы первый заговорили со мной, — сказал Шомберг самым благородным тоном, какой только был ему доступен. — Вам известно было мое имя. Могу я спросить, где вы обо мне слышали, господа?

— В Маниле, — тотчас ответил первый джентльмен. — От одного человека, с которым я однажды вечером играл в карты в гостинице «Кастилия».

I — Кто такой? Я не имею друзей в Маниле, — удивился Шомберг, нахмурив брови.

— Не сумею сказать вам, как его зовут. Я совсем забыл его имя. Но не беспокойтесь. Это вовсе не был ваш друг. Он поносил вас всевозможными бранными словами. Он говорил, что как-то раз вы подняли против него огромный скандал. Кажется, в Бангкоке. Вы держали когда-то табльдот в Бангкоке? Не так ли?

Ошеломленный тоном этого сообщения, Шомберг сумел только сильнее выпятить грудь и подчеркнуть свою важность лейтенанта запаса, в то же время сжимая влажною рукою мед ную перекладину.

— Табльдот? Да, конечно, разумеется. Всегда ради европей цев. И здесь также, в этом городе… Да, в этом городе тоже.

— Значит, все в порядке.

Незнакомец отвел от Шомберга свой мрачный, замогильный магнетический взгляд.

— Много народу у вас бывает по вечерам?

Шомберг обрел свое хладнокровие.

— Около двадцати приборов в среднем, — ответил он с жа ром, как и следовало для близкой его сердцу темы, — Их должно было бы быть больше, если бы люди хотели понимать, что это для их пользы. Выгода, которую я из этого извлекаю, невелика Вы сторонники табльдота, господа?

Новый постоялец заметил, что он любит гостиницы, в кото рых после обеда встречаешься с местными жителями. Иначе это чертовски скучно. Секретарь в виде одобрения издал удивитель но свирепое рычание, как будто «местные жители» предназначались на съедение. Все это заставляло предполагать, что они собираются прожить здесь довольно продолжительное время, как с удовлетворением подумал про себя Шомберг, не теряя своего важного вида; потом, вспомнив о женщине, которую у него вырвал последний серьезный постоялец его гостиницы, он так громко скрипнул зубами, что спутники взглянули на него с изумлением. Казалось, что мимолетная судорога его цветущего лица поразила их до потери слова. Они обменялись взглядом. Вскоре бритый человек снова спросил своим резким и грубым тоном:

— У вас в гостинице нет женщин?

— Женщин! — вскричал Шомберг с негодованием, но и с некоторым подобием испуга, — Что вы хотите сказать, черт возьми! Каких женщин? Там есть госпожа Шомберг, разумеется, — добавил он, внезапно успокаиваясь, с высокомерным равнодушием.

— Если она помнит свое место, то это ничего. Я не выношу подле себя женщин. У меня делаются припадки. Это мерзкая порода!

При этом взрыве секретарь состроил дикую гримасу. Главный постоялец закрыл свои впалые глаза, как совершенно обессиленный человек, и прислонился головой к стойке тента. Эта поза обнаружила его длинные, как у женщины, ресницы и выдвигала его правильные черты, резкий рисунок челюсти, крепкий подбородок, которые придавали ему вид какого-то усталого, изношенного, развращенного изящества. Он не открывал больше глаз, пока катер не остановился у пристани. Тогда он живо высадился вместе со своим секретарем, затем оба они сели в #9632; кипаж и велели везти себя в гостиницу, предоставив Шомбергу мботу об их багаже и об устройстве их странного спутника. Тот, напоминая, скорее, покинутого вожаками ученого медведя, исжели человеческое существо, шаг за шагом повторял каждое движение Шомберга, бормоча что-то про себя за его спиной на тыке, похожем на испорченный испанский. Трактирщик почувствовал себя в своей тарелке, только когда избавился от него и чем-то вроде темного логовища; на пороге его со спокойной уверенностью стоял в высшей степени чистоплотный, толстый метис, который, казалось, отлично знал, как взяться за любого постояльца. Он схватил стянутый ремнем сверток, который странный пассажир тесно прижимал к себе во все время странствования по незнакомому городу, потом прервал попытки Шомберга что-то объяснить, заявив с полной уверенностью:

— Понял, сударь!

«Понимает больше моего», — подумал, уходя, Шомберг, домольный избавлением от общества охотника на крокодилов. «Что это за люди?» — спрашивал он себя, но не находил никаких правдоподобных предположений. Он спросил их имена в гот же день.

— Чтобы записать в книгу, — пояснил он, спрашивая, со своей военно-церемонной манерой, вытягивая грудь и голову вперед.

Бритый человек, распростертый на кушетке с видом увядшего юноши, поднял на него ленивый взгляд:

— Мое имя? Мистер Джонс. Просто Джонс — так и запишите: свободный джентльмен. А это — Рикардо.

Изрытый оспой человек, валявшийся на другой кушетке, сделал гримасу, точно что-то пощекотало ему кончик носа, но не вышел из своей неподвижности.

— Мартин Рикардо, секретарь. Вам больше ничего не нужно знать о нас, не правда ли? А? Что? Профессия? Напишите… Ну да, напишите — туристы. Нас и похуже называли, нас это не обидит. А куда вы девали моего парня? Ах, так хорошо. Когда ему что-нибудь нужно, он сам берет. Это Питер, гражданин Колумбии, Питер, Педро, я не знаю, было ли у него когда-либо другое имя. Педро, охотник на крокодилов. Да, да, я заплачу по его счету у метиса. Приходится. Он мне так свирепо предан, что, если бы я сделал вид, что колеблюсь, он схватил бы меня за горло. Рассказать вам, как я убил его брата в лесах Колумбии? В другой раз: это довольно длинная история. О чем я всегда буду жалеть — это, что я не убил также и его. Тогда я мог это сделать без малейших хлопот. Теперь уже слишком поздно. Изрядный мерзавец, но иногда бывает очень полезен. Надеюсь, вы не будете все это записывать?

Шомберг совершенно растерялся от грубой беззастенчивости и презрительного тона «просто Джонса». С ним никогда еще так не говорили. Он молча покачал головой и удалился если не в полном смысле слова напуганный — хотя в действительности под его внушительной наружностью скрывалась трусливая натура-но, видимо, пораженный и недоумевающий.

Три недели спустя, спрятав выручку в несгораемый шкаф, украшавший своей стальной массой один из углов их спальни, Шомберг повернулся к жене и сказал, не глядя на нее:

— Я должен избавиться от этих двух господ! Так не может больше продолжаться.

Госпожа Шомберг была того же мнения с первого дня, но она уже давно научилась молчать. Сидя в своем ночном уборе, при свете свечи, она остерегалась издать хотя бы шепот, зная по опыту, что даже ее одобрение было бы сочтено дерзостью. Она следила глазами за Шомбергом, лихорадочно шагавшим по комнате в своей пижаме.

Он избегал смотреть в ее сторону, потому что в этом виде госпожа Шомберг, несомненно, являлась самой непривлекательной вещью в мире, вещью жалкой, несчастной, полинялой, одряхлевшей, разрушенной… И контраст с непрерывно преследовавшим его женским образом делал вид его супруги еще более тягостным для его эстетического чувства.