Уильям Моэм - Вилла на холме

— Если бы только мне хватило денег, чтобы купить револьвер, я бы застрелился, как отец.

Он взял руку Мэри и приложил к своей груди.

— Выстрелил бы вот сюда, между четвертым и пятым ребром. Как раз где твои пальцы.

— Не надо говорить такое, — воскликнула она, вся передернувшись, и вырвала у него свою руку.

Он невесело усмехнулся.

— Ты не знаешь, сколько раз я глядел на воды Арно и думал, что скоро уже должно настать время, когда мне не останется ничего другого как в них броситься.

Мэри глубоко вздохнула. Судьба явно обошлась с ним так жестоко, что любые слева утешения были бы напрасны. Он сжал ее руку.

— Не надо вздыхать, — произнес он нежно. — Я теперь ни о чем не жалею. Эта чудесная ночь искупила все.

Они замолчали. Мэри думала о его несчастной жизни. Да, у него нет никакого выхода. Чем может помочь ему она? Дать ему денег? Быть может, они на какое-то время его выручат, но что дальше? Он ведь романтическая натура, его высокопарная, вычурная манера разговаривать выдает человека, знакомого больше с книгами, чем с жизнью, невзирая на все выпавшие на его долю страшные испытания. К тому же очень возможно, что он от нее ничего не примет.

Внезапно где-то вдали раздался крик петуха. Звук этот так грубо нарушил ночную тишину, что Мэри вздрогнула и снова отняла у юноши свою руку.

— Тебе надо идти, милый, — сказала она.

— Подожди! — воскликнул он. — Позволь побыть еще немного, любимая.

— Скоро рассвет.

— Еще не скоро. — Он опустился на колени и обнял ее ноги. — Я тебя обожаю.

Мэри высвободилась из его рук.

— Послушай, тебе действительно пора идти. Уже так поздно! Ну пожалуйста.

Она скорее почувствовала, чем увидела, что на губах его появилась ласковая улыбка. Он встал и огляделся в поисках своего пиджака и ботинок. Мэри включила свет. Одевшись, молодой человек снова обнял ее.

— Моя красавица, — прошептал он, — ты подарила мне такое счастье!

— Я рада.

— Ты дала мне то, ради чего стоит жить. Теперь у меня есть ты и, значит, есть все. Не хочу даже и думать о будущем. Жизнь не так уж непроглядно черна; что-нибудь да изменится к лучшему.

— Ты не забудешь то, что было?

— Никогда.

Мэри подняла голову и поцеловала его в губы.

— Тогда до свидания.

— А когда же будет это свидание? — страстно шепнул ей он.

Она снова высвободилась из его рук.

— До свидания, которого не будет никогда. Я очень скоро уезжаю, милый, дня через три-четыре. — Ей трудно было выговорить то, что она считала нужным сказать. — Мы больше не сможем видеться. Понимаешь, я не свободна.

— Разве ты замужем? Мне говорили, ты вдова.

Можно было, конечно, солгать. Она так и не поняла, что ее от этого удержало и заставило уклониться от прямого ответа.

— Что, по-твоему, я имела в виду, когда сказала, что не свободна? Говорю тебе, больше встречаться нам никак нельзя. Ты же не захочешь разбить мне жизнь?

— Но мне просто необходимо еще с тобою увидеться. Хотя бы раз, один лишь раз. Иначе я погибну.

— Милый, не будь таким неразумным. Еще раз говорю тебе: это невозможно. Мы с тобой должны сейчас проститься раз и навсегда.

— Но ведь я люблю тебя! Неужели ты меня не любишь?

На какое-то мгновение ею овладела нерешительность. Она не хотела быть с ним жестокой, но подумала, что сейчас, именно сейчас настало время сказать ему правду. Она покачала головой и слегка улыбнулась:

— Нет, не люблю.

Он уставился на нее, как будто не понял ее слов.

— Зачем же ты тогда привела меня к себе?

— Ты был так одинок и несчастен. Мне захотелось подарить тебе несколько счастливых минут.

— О, как это жестоко! Как нечеловечески жестоко!

Голос его сорвался.

— Не говори так. Я не хотела быть жестокой. Сердце мое было полно нежности. Я очень тебя жалела.

— Не нужна мне твоя жалость. Лучше бы ты оставила меня в одиночестве. Ты возвела меня на небо, а теперь пытаешься сбросить на землю. Я не хочу этого! Нет, нет и нет!

Когда он выпалил эти слова, ей показалось даже, что он стал выше ростом. В унижении, которому он подвергся, было что-то трагическое. Это произвело на нее сильное впечатление. Ей не приходило в голову, что он так все это воспримет.

— Наверное, я очень глупо себя вела, — сказала она. — Я не хотела тебя обидеть.

В глазах его больше не светилась любовь; по ним можно было догадаться, что его обуревает гнев, который он пытается в себе подавить. Бледное лицо молодого человека стало еще бледнее и напоминало теперь лик смерти. Мэри забеспокоилась. Сейчас она уже понимала, что сделала глупость. Слуги спали в другом крыле дома, и, если бы даже она закричала, никто бы ее не услышал. О, какая же она была дура! Оставалось лишь собраться с мыслями и не показать ему своего испуга.

— Я очень виновата, — нерешительно проговорила она. — Не хотела я задеть твои чувства. Если я могу что-нибудь для тебя сделать, чтобы исправить свою ошибку, с радостью это сделаю.

Он угрюмо хмыкнул.

— Интересно, что ты имеешь в виду. Деньги мне предлагаешь, что ли? Не нужны мне твои деньги. Да и много ли их у тебя здесь есть?

Мэри взяла с туалетного столика сумочку и, засунув в нее руку, вдруг нащупала револьвер. Это ее испугало. Она ни разу в жизни не пользовалась огнестрельным оружием. О, глупо, конечно, думать, что дело дойдет до этого. Но на крайний случай револьвер, слава Богу, под рукой. Милый Эдгар! В конце концов, не такой уж он старый осел. Молнией мелькнула неожиданная мысль о том, что Эдгар отнюдь не имел в виду подобную ситуацию, когда настаивал на том, чтобы она брала с собой оружие. Даже в такую критическую минуту мысль эта ее позабавила, и она собралась с духом.

— Здесь у меня не то две, не то три тысячи лир. Этого тебе хватит, чтобы добраться до Швейцарии. Там ты будешь в большей безопасности, чем здесь. Поверь мне, эта сумма меня не разорит.

— Конечно, она тебя не разорит. Ты же богата, правда? Достаточно богата, чтобы заплатить за ночь удовольствий. Ты всегда платишь своим любовникам? Неужели ты думаешь, что мне нужны деньги? Если бы было так, я бы не удовлетворился твоими жалкими лирами, а взял бы жемчуга и браслеты, которые ты носишь.

— Бери, если хочешь. Драгоценности для меня не так уж много значат. Они на туалетном столике. Можешь их забрать.

— Порочная ты женщина! Неужели ты до такой степени развращена, что считаешь любого мужчину способным продаться за деньги? Глупая ты, глупая, если бы деньги для меня так много значили, неужели я не поладил бы с нацистами? Неужели стал бы изгнанником? Голодал бы?

— Господи Боже, что же ты меня все никак не понимаешь? Я хотела сделать тебе добро, а ты все думаешь, что я причинила тебе зло. Если я тебя обидела, заставила тебя страдать, прошу: прости меня. Я желала тебе лишь добра.