Александр Дюма - Кавалер Красного замка

— Послушай, гражданин, — сказала Тизон, — не ты ли этот человек?

— Так что же?

— Обещаешь ты спасти мою дочь?

Незнакомец молчал.

— Обещаешь ли ты? Обяжешься ли, поклянешься ли мне? Отвечай.

— Послушай, все, что мужчина может сделать для спасения женщины, я сделаю для спасения твоего детища.

— Он не может спасти ее! — завопила Тизон. — Не может спасти! Значит, он лгал, когда обещал спасти ее!

— Сделай, что можешь, для королевы, я сделаю, что могу, для твоей дочери.

— Какое мне дело до королевы! Это мать, у которой есть дочь, вот и все! Если отрубят кому-нибудь голову, так уж не дочери, а ей. Пусть отрубят мне голову и спасут мою дочь! Пускай ведут меня под гильотину, только бы ни один волос не упал с головы дочери, и я пойду припеваючи тра-ла-ла!

И Тизон принялась петь ужасающим голосом, потом вдруг замолчала и залилась хохотом.

Человек в плаще, по-видимому, также испугался этого начала помешательства и отступил на шаг.

— О, ты не уйдешь так легко! — в отчаянии сказала Тизон, ухватив его за плащ. — Нельзя говорить матери: сделай то-то, и я спасу твое дитя, а потом прибавлять: «может быть». Спасешь ли ее?

— Да.

— Когда же?

— Когда поведут ее из Консьержери на эшафот.

— Зачем ждать? Почему не сегодня ночью, не сегодня вечером, не сию минуту?

— Затем, что не могу.

— А, не можешь! — кричала Тизон. — Видишь, что не можешь… А я так могу!

— Что же ты можешь?

— Могу преследовать узницу, как ты называешь ее. Могу наблюдать за королевой, как ты говоришь, аристократ ты этакий! Могу входить в темницу во всякий час, днем и ночью — и буду делать это. А чтобы она убежала — об этом еще мы потолкуем… Увидим, убежит ли она, если не хочешь спасти мою дочь? Голову за голову — хочешь? Мадам Вето была королевой — знаю; Элоиза Тизон бедная девушка — знаю; но перед гильотиной нет разницы.

— Итак, пусть будет по-твоему! — сказал человек в плаще. — Спаси ту, и я спасу эту!

— Поклянись.

— Клянусь.

— Чем?

— Чем хочешь.

— Есть у тебя дочь?

— Нет.

— Так чем же тебе клясться тогда? — сказала Тизон, в отчаянии опустив руки.

— Клянусь могилой моего отца.

— Не клянись могилой — накличешь несчастье! Боже! Боже! Как подумаю, что дня через три и мне, может быть, придется клясться могилой моей дочери!.. Дочь моя, бедная моя Элоиза! — вскричала Тизон таким громким голосом, что многие растворили окна.

Увидев, что отворяются окна, второй мужчина отделился от стены и подошел к первому.

— С этой женщиной нечего делать, — сказал первый второму, — она помешана.

— Нет, она мать, — отвечал тот и увел своего товарища.

Когда они начали удаляться, Тизон как будто образумилась.

— Куда же вы? — кричала она. — Спасать Элоизу? Так подождите, и я пойду с вами. Подождите же!.. Подождите!

И несчастная мать с криком побежала за ними; но на первом же повороте улицы потеряла их из виду. Не зная, куда повернуть, она с минуту стояла в нерешительности, смотря во все стороны, и, видя себя одинокой посреди ночи и безмолвии, этого двойного символа смерти, она испустила раздирающий душу крик и без чувств рухнула на мостовую.

Пробило десять часов.

Одновременно пробили часы и на башне Тампля. Королева сидела в знакомой нам комнате у чадящей лампы между своей сестрой и дочерью и, закрытая от взоров муниципальных чиновников дочерью, притворившейся, будто она обнимает свою мать, читала записку, написанную на тончайшей бумажке и таким мелким почерком, что глаза ее, обожженные слезами, едва разбирали написанное.

Вот содержание записки:

«Завтра, во вторник, попроситесь выйти в сад, что, без всякого сомнения, позволят вам, потому что приказано сделать вам эту милость, как только вы попросите. Обойдя сад три или четыре раза, притворитесь, что вы устали, подойдите к харчевне и попросите позволения у старухи Плюмо посидеть у нее. Там через минуту сделайте вид, что вам сделалось еще хуже, и упадите в обморок. Тогда запрут двери, чтобы оказать вам помощь, и вы останетесь с принцессой Елизаветой и дочерью. Люк погреба тотчас отворится. Бросайтесь в это отверстие с вашей сестрой и дочерью — и вы трое будете спасены».

— Господи, — сказала дочь королевы, — неужели будет конец нашей несчастной участи?

— Не ловушка ли этот листок? — спросила Елизавета.

— Нет, нет, — сказала королева, — этот почерк мне всегда напоминал присутствие таинственного друга, но друга честного и верного.

— Кавалера? — спросила дочь королевы.

— Его самого, — отвечала королева.

Принцесса Елизавета сложила руки.

— Прочитаем каждая потихоньку эту записку, — продолжала королева, — чтобы, если одна из нас забудет что-нибудь, другая вспомнила.

И все трое прочитали глазами; но когда доканчивали чтение, дверь из комнаты заскрипела на петлях. Обе принцессы обернулись. Одна королева не изменила своего положения, только каким-то почти незаметным движением она поднесла билетик к голове и спрятала в своей прическе.

Дверь отворял муниципал.

— Что вам угодно, милостивый государь? — спросили в один голос принцесса Елизавета и дочь королевы.

— Гм, — заметил муниципал, — кажется, сегодня вечером вы ложитесь поздненько…

— Разве община издала новый указ, определяющий, в котором часу мне ложиться в постель? — сказала королева, обернувшись с обыкновенным видом своего достоинства.

— Нет, гражданка, — отвечал муниципал. — Но если это необходимо, пожалуй, издадут.

— А покуда, милостивый государь, — сказала Мария-Антуанетта, — имейте уважение не говорю к комнате королевы, но к комнате женщины.

Муниципал проворчал что-то сквозь зубы и удалился.

Через минуту лампа погасла, и три дамы по обыкновению разделись в потемках: темнота служила им покровом стыдливости.

На следующий день, в девять часов утра, королева перечитала в постели вчерашнюю записку, чтобы ни в чем не уклониться от заключавшихся в ней инструкций, изорвала на части, почти неосязаемые, потом оделась за занавеской и, разбудив сестру, пошла будить дочь.

Спустя еще минуту она вышла и позвала карауливших муниципалов.

— Что тебе надо, гражданка? — спросил один из них, явившись в дверях, между тем как другой продолжал завтракать, не обращая внимания на зов королевы.

— Милостивый государь, — сказала Мария-Антуанетта, — я сейчас была в комнате у дочери… Бедняжка в самом деле больна… У нее от беспокойства распухли и ломят ноги. Вы знаете, что я осудила ее на это бездействие. Мне было позволено прогуливаться в саду. Но так как проходить туда надобно мимо дверей комнаты, в которой жил когда-то мой муж, то у меня разрывалось сердце, силы изменяли мне, и я возвращалась, довольствуясь прогулкой по террасе. Теперь этой прогулки недостаточно для моего бедного ребенка. Итак, прошу вас, гражданин муниципал, попросить у генерала Сантера, чтобы мне предоставлено было право пользоваться данной мне свободой… Я вам буду за это очень благодарна.