Александр Дюма - Кавалер Красного замка

— Еще бы не хорошо!.. Здравствуй, гражданин Фукье.

Фукье-Тенвиль, бледный, спокойный, с большими черными глазами под густыми бровями, выходил из боковой двери, держа под мышками список и разные бумаги.

— Здравствуй, Симон, — сказал он, — что нового?

— Довольно наберется. Во-первых: донос гражданина Теодора, того самого, который нес голову Ламбаль. Имею честь представить.

Фукье устремил проницательный взгляд на патриота, который при всей твердости своих нервов смешался от этого взгляда.

— Теодор, — сказал Фукье. — Кто этот Теодор?

— Я, — отвечал человек в карманьолке.

— И ты нес голову Ламбаль? — спросил общественный обвинитель с явным выражением сомнения.

— Я… по улице Сент-Антуан.

— Я знаю другого, который приписывает себе эту честь, — сказал Фукье.

— А я знаю еще десятерых, — смело отвечал гражданин Теодор, — но так как те чего-нибудь просят за это, а я ничего не прошу, то, надеюсь, мне отдадут преимущество.

Ответ этот заставил Симона засмеяться и разгладил морщины на лбу Фукье.

— Правда твоя, — сказал он, — если ты и не сделал этого, то должен был сделать. Теперь оставь нас на минутку: мне надо сказать кое-что гражданину Симону.

Теодор отошел, не обидевшись откровенностью гражданина публичного обвинителя.

— Постой! — закричал Симон. — Не отсылай его так; выслушай прежде его донос.

— Донос? — рассеянно спросил Фукье-Тенвиль.

— Да, заговор, — прибавил Симон.

— В чем дело? Говори…

— Сущая безделица — кавалер Мезон Руж с приятелями…

Фукье отскочил; Симон поднял руки к небу.

— Неужели? — спросили они в один голос.

— Сущая истина, хотите поймать их?

— Сию же минуту… Где он?

— Я встретил Мезон Ружа на улице Грюандри.

— Ты ошибаешься, его нет в Париже.

— Я видел его, говорю тебе.

— Не может быть: за ним послали сто человек, и уж, верно, он не покажется на улице.

— Он, он, он! — настаивал патриот. — Высокий, черный силач и мохнатый, как медведь.

Фукье презрительно пожал плечами.

— Опять глупости! Мезон Руж низенький, худенький, даже нет пуха на бороде.

У патриота в отчаянии опустились руки.

— Все равно: доброе намерение стоит дела… Ну, Симон, теперь переговорим вдвоем, да не теряя времени. Меня ждут в регистратуре, скоро тронутся телеги.

— Нового ничего, ребенок здоров.

Патриот повернулся к ним спиной, так, чтобы не казаться любопытным, а на самом деле все слышать.

— Прощайте, — сказал он, — не хочу стеснять вас.

— Прощай, — сказал Симон.

— До свидания, — пропустил сквозь зубы Фукье.

— Скажи своему другу, что ты ошибся, — прибавил Симон.

— Ладно.

И Теодор несколько отошел и оперся на дубинку.

— А, ребенок здоров, — сказал тогда Фукье. — А каков он нравом-то?

— Заквашиваю его как мне угодно.

— Так он говорит?

— Когда я захочу.

— Я думаю, что он мог бы свидетельствовать в процессе Антуанетты.

— Я не только думаю, но уверен.

Теодор прислонился к колонне, устремив глаза на двери, но глаза эти были мутны, между тем как уши гражданина навострились под широким шерстяным колпаком. Может быть, он ничего не видел, но непременно что-нибудь да слышал.

— Обдумай хорошенько, — сказал Фукье, — не делай глупости. Уверен ли ты, что Капет будет говорить?

— Все, что я захочу.

— Это очень важно, гражданин Симон: показание ребенка будет смертельным для матери.

— Еще бы нет!

— Подобных вещей не видали со времен признания Нерона Нарциссу, — глухо сказал Фукье. — Но еще раз хорошенько обдумай, Симон.

— Можно подумать, гражданин, что ты считаешь меня за осла, вечно повторяя одно и то же. Выслушай мое сравнение. Если размочить кожу в воде, сделается она мягче?

— Но… не знаю.

— Сделается мягче. Вот и маленький Капет в моих руках гибок, как самая мягкая кожа. На это есть у меня особый способ.

— Хорошо… Еще что?

— Ничего… Постой, есть еще донос.

— Вечно!.. У меня и так полны руки дел.

— Надо служить отечеству.

Симон подал бумажку, черную, как кожа, о которой он говорил, но не такую мягкую. Фукье прочитал.

— Опять твой гражданин Лорен… Значит, ты крепко ненавидишь этого человека?

— Он вечно во вражде с законом. Не далее как вчера вечером, раскланиваясь с одной женщиной, которая смотрела из окна, он сказал ей «сударыня…», завтра надеюсь сказать тебе несколько слов о другом подозрительном человеке, о Морисе, который был тампльским муниципалом во время красной гвоздики.

— Выражайся точнее, — сказал Фукье, улыбнувшись Симону.

Он подал ему руку и повернулся к нему спиной, что не совсем понравилось сапожнику.

— Какие же тебе точности! Ведь возили же на гильотину людей, которые поменьше его сделали!

— Потерпи, — спокойно сказал Фукье. — Нельзя все сделать разом.

И он быстрыми шагами вышел в тюремные двери. Симон искал глазами Теодора, чтобы хоть с ним отвести душу, но его также не было в зале.

Едва только он прошел через западную решетку, как Теодор опять явился у писарской будки в сопровождении писца.

— В котором часу запираются решетки? — спросил его Теодор.

— В пять часов.

— А потом что делается здесь?

— Ничего; зал остается пустым до следующего дня.

— Нет ни патрулей, ни осмотров?

— Нет, сударь; будки наши запираются на ключ.

Слово «сударь» заставило Теодора нахмурить брови, и он посмотрел вокруг себя недоверчиво.

— Лом и пистолет в будке? — спросил он.

— Да, под ковром.

— Да, кстати, покажи-ка еще комнату трибунала с решетчатым окном, которая выходит во двор у площади Дофина.

— Налево между колоннами, под фонарем.

— Хорошо, иди да смотри, чтобы лошади были на указанном месте.

— Желаю успеха, сударь, желаю успеха!.. Надейтесь на меня.

— Удобное мгновение… никто не смотрит… отвори будку.

— Готово, сударь; я буду молиться за вас.

— Не за меня надо молиться… Прощай!

И гражданин Теодор после красноречивого взгляда так ловко скользнул под маленькую крышку будки, что исчез, словно он был тенью писца, запиравшего дверцу.

Писец вынул ключ из замка, взял бумаги под мышку и вышел из огромного зала с несколькими чиновниками, которых бой пяти часов выгнал из регистатуры, как рой запоздалых пчел.

Ночь окутала серым покрывалом этот огромный зал, оригинальное эхо которого повторяет только резкие слова адвокатов и жалобы судившихся.

В темноте белая колонна, прямая и неподвижная, казалось, бодрствовала в этом зале, как призрак — хранитель проклятого судилища.

Единственный шум, раздававшийся в этой темноте, было царапание и прыжки крыс, которые глотали бумаги в будках писцов, начав свою работу с дерева.

По временам до этого святилища Фемиды, как выразился бы иной академик, доходил стук кареты и лязг ключей, исходивший как будто из-под земли; но все это раздавалось в отдалении, точно так, как не нарушает тишины отдаленный шум, или подобно тому, как темнота кажется еще плотнее, когда вдали брезжит огонек.