Александр Дюма - Кавалер Красного замка

— Я не вижу никакого препятствия, — отвечал тюремный регистратор, восхищенный приятным развлечением, которое обещал ему товарищ.

— Она будет мне диктовать роспись, — продолжал Дюран, — а я стану писать, а потом, по окончании работы, если нынешний ужин не очень дурен, вы иногда зайдете ко мне поужинать.

— Но только не очень часто, — наивно отвечал тюремный регистратор. — Если я буду возвращаться позже обычного, меня распекут в одной квартире на улице Пти-Мюск.

— И дела наши устроятся как нельзя лучше, — сказал Дюран, — не правда ли, моя милая?

Мадам Дюран, бледная и по-прежнему печальная, подняла глаза на мужа и отвечала:

— Как вам угодно.

Пробило одиннадцать часов; пора было расходиться. Тюремный регистратор встал и простился со своими новыми друзьями, выразив им удовольствие, какое внушили ему знакомство с ними и ужин.

Гражданин Дюран проводил гостя до лестницы и, вернувшись, сказал:

— Пора, Женевьева, ложитесь спать.

Женщина, не отвечая, встала, взяла лампу и ушла в правую дверь.

Дюран, или, вернее, Диксмер, посмотрел ей вслед, постоял несколько секунд в задумчивости и потом ушел в свою комнату, находившуюся на противоположной стороне.

Начиная с этого дня, регистратор военного министерства аккуратно каждый вечер занимался в конторе своего товарища — тюремного регистратора; мадам Дюран подготовляла бумаги, а муж их переписывал. Дюран наблюдал за всем, по-видимому, не обращая ни на что внимания. Он заметил, что каждый вечер, ровно в десять часов, Ришар или его жена приносили корзинку с провизией и оставляли ее у дверей. В ту минуту как регистратор говорил жандарму: «Я ухожу, гражданин», — жандарм Жильбер или Дюшен брал корзинку и относил к Марии-Антуанетте. Три вечера кряду, покуда Дюран долее обыкновенного оставался за своими делами, корзинка, также долее обыкновенного, оставалась у дверей, потому что, только отворяя дверь, чтобы проститься с регистратором, жандарм брался за провизию. Подав в комнату полную корзинку, жандарм через четверть часа брал пустую, поданную накануне, и ставил ее на место первой.

На четвертый день вечером — это было в начале октября — после обычного заседания, когда тюремный регистратор уже удалился, а Дюран, он же Диксмер, остался один с женой, бросил перо, оглянулся вокруг и, прислушиваясь с таким вниманием, как будто от этого зависела его жизнь, вскочил со своего места, подбежал неслышными шагами к тюремной двери, приподнял салфетку, которой была накрыта корзинка, и воткнул в мягкий хлеб узницы крошечный серебряный футлярчик. Потом, бледный и дрожащий от волнения, вернулся на свое место и положил одну руку себе на лоб, другую на сердце. Женевьева смотрела на мужа, но не произнесла ни слова; после того как муж увез ее из квартиры Мориса, она обыкновенно ждала, что Диксмер заговорит первый. Но в этот раз Женевьева прервала молчание.

— Это на нынешний вечер? — спросила она.

— Нет, на завтрашний, — отвечал Диксмер.

Он встал, снова прислушался, потом сложил бумаги и, подойдя к келье, постучал в дверь.

— Что надо? — спросил Жильбер.

— Я ухожу, гражданин.

— Прощайте, — сказал жандарм из комнаты.

— Прощайте, гражданин Жильбер.

Дюран услышал скрип задвижки; он понял, что жандарм отворил дверь, и ушел.

В коридоре, ведущем из квартиры Ришара во двор, он натолкнулся на тюремщика в меховой шапке, который встряхивал тяжелой связкой ключей. Диксмер испугался. Человек этот грубый, как все люди его сословия, мог окликнуть его, увидеть, может быть, даже узнать. Дюран надвинул на глаза шляпу, между тем как Женевьева закрыла свое лицо черной мантильей.

Дюран ошибся.

— Извините, — проговорил тюремщик, хотя, собственно, не он натолкнулся, а его самого толкнули.

Диксмер вздрогнул при этом приятном и вежливом голосе; но тюремщик, вероятно, торопился: он проскользнул в коридор, отпер дверь Ришара и скрылся. Диксмер продолжал идти, таща за собой Женевьеву.

— Странно! — сказал он, когда дверь захлопнулась за ним и воздух освежил его горевший лоб.

— Да, странно! — прошептала Женевьева.

Во время взаимной откровенности супруги сообщили бы друг другу причину своего удивления; но теперь Диксмер запер двери мыслей, а Женевьева удовольствовалась тем, что, свернув за угол моста Шанж, взглянула в последний раз на мрачную тюрьму, где что-то похожее на призрак потерянного друга мелькнуло в ее воображении, пробудив в ее душе горестные и вместе с тем приятные воспоминания.

Супруги, не обменявшись ни словом, дошли до Гревской площади.

В это время жандарм Жильбер вышел из кельи и взял корзинку с провизией, назначенной для королевы. В корзинке были плоды, жареный цыпленок, бутылка белого вина, графин воды и половина двухфунтового хлеба.

Жильбер, приподняв салфетку и, удостоверившись, что припасы эти были точно в таком же порядке, как уложил их гражданин Ришар, отодвинул ширмы.

— Гражданка, принесли ужин! — сказал он громко.

Мария-Антуанетта разломила хлеб, но едва ее пальцы коснулись его, как она почувствовала холод металла и тотчас поняла, что хлеб заключал в себе что-то необыкновенное; потом она посмотрела вокруг себя, но жандарм уже вышел.

Королева несколько секунд сидела неподвижно, слушая, как постепенно он удалялся, и, когда убедилась, что он сел возле своего товарища, вынула футляр из хлеба. В футляре была следующая записка.

«Будьте готовы завтра в то же время, когда вы получите эту записку, потому что завтра в этот самый час одна женщина войдет украдкой в темницу вашего величества. Женщина эта наденет ваше платье и отдаст вам свое; потом вы выйдете из Консьержери под руку с одним из преданнейших слуг.

Не беспокойтесь о шуме, который услышите в первой комнате, не останавливайтесь ни на крик, ни на стоны; старайтесь только поскорее надеть платье и мантилью женщины, которая займет место вашего величества».

— О, преданность! — прошептала королева. — Благодарю тебя, господи! Я еще не так ненавидима всеми, как говорили.

Она еще раз прочитала записку, и тогда ее поразил второй абзац.

— Не останавливайтесь ни на крики, ни на стоны, — прошептала она. — О, это значит, что будут убивать моих сторожей, бедных людей, которые выказали столько жалости ко мне… О, никогда, никогда!

Она оторвала чистую половину записки, и так как не могла ни карандашом, ни пером отвечать неизвестному другу, который так беспокоился о ней, то вынула булавку из своего воротника и проколола на бумаге буквы, составившие следующе слова:

«Я не могу и не должна принимать ничьей жизни взамен моей собственной. М. А.».

Потом она вложила бумажку в футляр и всунула его в другую половину разломанного хлеба.