Томас (Пауль Томас) Манн - Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]

Лоренцо.Какой клич?

Камби.Тот, что против вашего герба?

Лоренцо.Другой.

Камби.«Да здравствует Христос!»

Молчание. Лоренцо тяжело навалился на подушку, глаза его закрыты.

Пьерлеоне.Ступайте, господин! Ради Бога, идите! Вы же видите, что он без сил.

Камби.Великолепный… Я дам вам покой. Известие я сообщил. Вы должны знать, что у нас творится. Вы не гневаетесь на меня?

Лоренцо.Ступайте, друг мой… Нет-нет, я не гневаюсь на вас. Ступайте… Скажите Флоренции… Нет, ничего не говорите! Она женщина, нужно быть осторожным в том, что ей говорить и велеть говорить. Она ходит за тобой по пятам, домогается тебя, когда ты являешься ей холодным и сильным, и презирает, когда не можешь утаить, что в любви изнемог. Ступайте, друг мой, ничего не говорите! Скажите, что я здоров и смеюсь над тем, что услышал!

Камби.Скажу! Клянусь Вакхом, скажу! Славное поручение, клянусь честью! Засим… будьте здравы, Лауренций Медичи! И приезжайте во Флоренцию при первой же возможности! Прощайте! ( Торопливо уходит. )

Лоренцо( после паузы ). Пико…

Пико.Я рядом, мой Лоренцо.

Лоренцо.Посмотри на меня… Чудится мне, ты несколько смущен, мой утонченный Пико. Что скажешь?

Пико.Ничего. А что мне говорить? Народец охмелел, другим хмелем, не тем, в который ты его столь надолго погрузил. Вели Барджелло протрезвить его, как он это умеет.

Лоренцо.Пико! Меценат! Привередливый лакомка! Прибегать к услугам дубинок против духа? Не самый изящный совет.

Пико.Не хуже любого другого. Ну тогда ступай к нему! Зачаруй его! Или ты полагаешь, эта зашоренная одинокая душа устоит против любезностей твоей блистательной дружбы?

Лоренцо.Устоит, мой Пико, устоит! Уже устояла! Я знаю эту душу лучше тебя, чья любознательность открыла ее нам. Она полна ненависти и мелочного противоборства… Ее таланты не принесли ей ни веселья, ни приветливости, одно ожесточение. Понимаешь ли ты это? Став приором — приором того самого Сан-Марко, который построил мой родной дед, — он не пришел ко мне. Намертво вцепился в свою священническую независимость. Ну и ну, подумал я, пришелец является ко мне в дом и не удосуживается даже посетить меня — хотя бы по долгу чести! Но смолчал. Пожал плечами на невоспитанность мелкого человека. Он поносил меня с кафедры — и намеками, и называя по имени. Я пошел — ты не знаешь об этом, — я пошел к нему. Не раз посещал я службы в Сан-Марко и потом не меньше часа бродил по монастырскому саду, ожидая его приветствия. Ты полагаешь, он прервал литературные занятия, чтобы составить компанию гостю, который к тому же больше, чем гость? Я пошел еще дальше. Я не привык, чтобы меня не принимали. Послал монастырю гостинцы, дары милосердия. Он увидел в них знак уничижения и даже не поблагодарил меня. Я позволил ему найти в ящике для пожертвований золотые монеты. Он передал их пекущимся о бедняках братьям Сан-Мартино; меди и серебра, велел сказать он, для нужд монастыря довольно… Ты понимаешь? Он хочет войны. Хочет вражды. С жадностью принимает ухаживания, восславления и ничем за них не платит. Его ничем не пристыдить. Успехи не настраивают его сердце на добродушный, миролюбивый лад. Нуль, нищий, приехал во Флоренцию, а теперь ставит перед выбором: я или он…

Пико.Возлюбленнейший, что за фантазии! Он болен и несчастен. Желудок его от бдений, от восторгов расстроен. Он питается салатом и водой… Приятного аппетита! Разве он Лоренцо — предупредительный, очаровательный, даже когда страдает? А ты ожидал встретить в проповеднике, призывающем к покаянию, общительно-развеселый нрав? Да пусть его! Дай свободу и народу-дитяти! Любые меры придали бы делу незаслуженно серьезный вид. Сначала выздоровей, покажись снова твоему городу…

Все подаются назад. На ступени выбегает юноша, бледный, запыхавшийся, растрепанный. Это Оньибене, молодой живописец. Совершенно обессиленный, он на минуту прислоняется к перилам, перенеся вес тела на одну ногу.

Оньибене.Лоренцо!.. Ты здесь! Слава Тебе, Господи, я нашел его!.. Ваше великолепие… Возлюбленный, милосердный государь… Простите… Я вломился… Растолкал охранников… Мне нужно поговорить с вами… Я бежал… О Господи!..

Падает на колени перед Великолепным и обеими руками умоляюще трясет его за пальцы.

Лоренцо.Оньибене! Ты в самом деле пугаешь меня. Нет, пусть лежит, где лежит. Ему можно. Он дельный юноша и, кроме того, ученик Боттичелли. Что случилось, Оньибене?

Оньибене.Я бежал… бежал что было мочи… из Флоренции… из мастерской учителя… Ах, мой учитель!.. Ах, картина! Прекрасная новая картина!.. Простите мне! У меня даже не было времени надеть плащ… Я выбежал в куртке… Ах, мой учитель! Монах!.. Мой учитель!.. Лауро, верни его себе!..

Лоренцо( испуганно, с угрозой ). Пико!.. Тихо! Я ничего не хочу слышать. Я не хочу этого слышать. Отойдите… Говори, дитя, говори шепотом! Что с Боттичелли?

Оньибене.Ты знаешь, он писал новую картину… Да что я спрашиваю! Он писал ее для тебя. Я удостоился чести помогать ему… Видя, что получается, трепетал от радости. Часто пробирался к ней и в тишине мастерской, где она стояла и светилась, падал на колени… Она была прекраснее «Весны», прекраснее «Паллады», прекраснее «Рождения Венеры». Это была сама молодость, само сладострастие, восторг, писанный солнечным светом…

Лоренцо.И что? Отступись.

Оньибене.После того как учитель впервые услышал в соборе брата Джироламо, он стал работать вяло, тяжело, безрадостно. Часто сидел на табурете молча, закрыв обеими руками лицо, и мрачно думал. Потом, поднимая голову, неотрывно смотрел на картину взглядом, полным внутренней борьбы и ужаса. А сегодня…

Лоренцо.А сегодня?..

Оньибене.Сегодня он был в Сан-Марко, после проповеди… был в келье брата… два или три часа, не знаю. А когда вернулся домой, лицо у него было словно мертвое — умиротворенное, но словно мертвое. «Оньибене, — сказал он, — Господь призвал меня страшным гласом. В красоте и удовольствии для глаза нет спасения. Передай Великолепному, что я служил Сатане, а отныне хочу послужить Царю Иисусу, от имени Которого во Флоренции говорит пророк Джироламо. Если я еще возьмусь за кисть, то напишу погруженную в скорбь и глубокое смирение Мать — передай это Медичи. Теперь я хочу спасти свою душу». И, вымолвив это, он взял со стола нож, вонзил его в картину и кромсал, кромсал холст вдоль и поперек, пока от него не остались одни лохмотья… ( Закрыв лицо руками, рыдает так, что, кажется, у него сейчас разорвется сердце. )