Томас (Пауль Томас) Манн - Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]

Право, не так уж редко выпадали часы, когда меня охватывало неудовольствие от нехватки общения с людьми, — ибо нужно ли объяснять эту нехватку? У меня не было никаких связей с хорошим обществом, а также с первыми и вторыми кругами города; дабы влиться в ряды золотой молодежи в качестве fetard'a [16] Жуир, бонвиван (фр.). , мне, ей-богу, просто не хватало денег, а с другой стороны — богема? Но я получил хорошее воспитание, ношу чистое белье и приличный костюм, у меня нет ни малейшего желания за липким от абсента столом вести с неряшливыми юношами анархистские разговоры. Одним словом, не находилось ни одного четко очерченного общественного крута, куда я мог бы влиться естественно, а знакомства, которые тем или иным образом завязывались сами по себе, являлись редкими, поверхностными и прохладными, — честно признаюсь, по моей вине, поскольку я и тогда вел себя сдержанно, с чувством неуверенности и неприятным сознанием, что даже какому-нибудь опустившемуся художнику не смогу коротко, ясно, с последующим признанием с его стороны объяснить, кто я и что.

Впрочем, я ведь порвал с «обществом», отказался от него, решив стать свободным, никак не служить ему, идти своим путем, и если уж мне для счастья нужны были «люди», то пришлось бы спросить себя: а в таком случае не был бы я сейчас занят обогащением на общее благо в ипостаси крупного дельца, повсеместно вызывая зависть и уважение?

Тем временем… тем временем! Вышло так, что философское уединение стало раздражать меня в слишком высокой степени и в конечном счете никак не хотело согласовываться с моим представлением о «счастье», с сознанием, с убеждением быть счастливым, потрясти которое — какие сомнения! — было просто-напросто невозможно. Не быть счастливым, быть несчастным — да разве это вообще мыслимо? Немыслимо. И вопрос не вставал до тех пор, пока снова не наступали часы, когда сидение у окна, замкнутость, обособленность переставали казаться мне чем-то естественным, а начинали казаться чем-то совсем неестественным и доводили до ужасающей мрачности.

«Мрачность» — это ли свойство счастливого человека? Я вспоминал о жизни дома в узком кругу, где вращался, самодовольно осознавая свои гениально-художественные задатки — общительный, обаятельный, с глазами, полными веселости, насмешки и благожелательной ко всем снисходительности, по всеобщему мнению, странноватый, но тем не менее всеми любимый. Тогда я все же был счастлив, хоть и приходилось работать на крупном лесоторговом предприятии господина Шлифогта, а теперь? А теперь?..

Но выходила крайне интересная книга, новый французский роман; я позволял себе приобрести его с намерением неторопливо, уютно насладиться в кресле. Еще триста страниц, полные вкуса, остроумия, изысканного художества! Ах, я устроил свою жизнь к полному своему удовольствию! Разве я не счастлив? Смешно даже спрашивать, просто смешно, вот и все…

Вот и еще день кончился, день, который, слава Богу, нельзя упрекнуть в отсутствии содержания; наступил вечер, шторы на окнах задернуты, на письменном столе горит лампа, уже почти полночь. Можно пойти спать, но ты, развалившись в кресле и положив руки на колени, упорно продолжаешь сидеть, смотреть в потолок и, полностью отдаваясь этому занятию, следить за тем, как тебя буравит и пожирает какая-то неопределенная боль, которую не удается отогнать.

Всего пару часов назад я находился под воздействием большого произведения искусства, одного из тех жутких, жестоких творений, которые с порочной напыщенностью отъявленно гениального дилетантизма сотрясают, оглушают, истязают, дают блаженство, повергают в прах… Нервы еще дрожат, фантазия взбаламучена, волнами во мне плавно вздымаются странные ощущения — тоски, религиозного рвения, триумфа, мистического мира, — и появляется потребность, все подстегивающая их, желающая их выстегнуть, потребность выразить эти ощущения, поделиться ими, показать, что-нибудь из них сделать…

А что, если бы я в самом деле был художником, способным выразить себя в глине, слове или картине — а честно говоря, лучше во всем сразу? Но ведь это правда, я могу по-всякому! Как удачный пример — могу сесть за рояль и в тихой комнатке излить свои прекрасные чувства, и в общем-то этого мне должно бы хватать — ведь, чтобы быть счастливым, я, кажется, не нуждаюсь в «людях»… Предположим, все так и есть! Но вот если допустить, что мне чуть-чуть важен успех, слава, признание, похвалы, зависть, любовь?.. Ей-богу, вспоминая хоть ту сцену в салоне Палермо, должен признать, сейчас подобное несравненно благотворно подбодрило бы меня.

Как следует поразмыслив, не могу не согласиться с софистической и смехотворной разницей между понятиями «внутреннее» и «внешнее» счастье! «Внешнее счастье» — что же это, собственно, такое? Бывают люди, баловни судьбы, счастье которых, судя по всему, состоит в гении, а гений — в счастье, люди света, которые легко, прелестно, обаятельно порхают по жизни с отражающимся, играющим в глазах солнцем; им завидуют, их хвалят, любят, поскольку даже зависть не в состоянии их ненавидеть. Они же смотрят в жизнь, как дети, насмешливо, избалованно, надменно, с солнечной приветливостью, уверенные в своем счастье и гении, словно иначе и быть не может…

Что до меня, признаю свою слабость: я хотел бы принадлежать к числу таких людей, и мне все кажется — не важно, по праву или нет, — будто когда-то я к ним и принадлежал, действительно «не важно», ибо, давайте уж начистоту: все дело в том, за кого человек себя держит, как подает, кем у него хватает уверенности подать себя!

Может быть, на самом деле все так и есть: я отказался от этого «внешнего счастья», уйдя со службы «обществу», устроив свою жизнь без «людей». Однако в моем довольстве, само собой разумеется, нельзя усомниться ни на миг, я не вправе усомниться в нем, ибо, повторю, и повторю с отчаянной настойчивостью: я хочу и должен быть счастлив! Представление о «счастье» как о своего рода заслуженной награде, таланте, изысканности, обаянии и представление о «несчастье» как о чем-то уродливом, презренном, о чем-то, что боится света, одним словом, как о чем-то жалком, во мне, если честно, слишком глубоки, чтобы я мог еще уважать себя, будучи несчастлив.

Как же я могу позволить себе быть несчастным? Какую же роль в таком случае мне играть перед самим собой? Не лучше ли тогда схорониться в темноте какой-нибудь летучей мышью, сычом и с завистью высматривать «людей света», обаятельных счастливцев? Мне пришлось бы возненавидеть их той ненавистью, которая есть не что иное, как отравленная любовь, — и презирать себя!

«Схорониться в темноте»! Ах, и сразу вспоминается все, что в течение уже стольких месяцев я думал, чувствовал в связи со своим «положением вовне» и «философским уединением»! И снова дает о себе знать страх, злосчастный страх! И сознание какого-то возмущения перед лицом угрожающей силы…