Томас (Пауль Томас) Манн - Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]

Умная, нежная музыка Гуно стала, мне показалось, удачным сопровождением к данной минуте, и я слушал, не обращая внимания на сцену, полностью отдавшись ее мягкому, задумчивому настрою, печаль которого без этой музыки, возможно, была бы болезненнее. Однако уже в первом антракте из партера поднялся человек где-то двадцати семи — тридцати лет, исчез и вскоре с ловким поклоном появился в ложе, бывшей предметом моего внимания. Пожилой господин тут же протянул ему руку, юная дама, приветливо кивнув, подала свою, которую он пристойно поднес к губам, после чего хозяева настояли, чтобы гость присел.

Изъявляю готовность признать, что человек этот обладал самой бесподобной манишкой, какую мне довелось видеть в жизни. Она была вся на виду, поскольку жилет представлял собой лишь узкую черную ленту, а фрак на одной пуговице, приходившейся на низ живота, имел необычайно широкий вырез, начинавшийся от самых плеч. Но манишка, подпирающая высокий стоячий воротничок с загнутыми уголками широкой черной бабочкой, с двумя крупными, четырехугольными и также черными, расположенными на умеренном расстоянии друг от друга пуговицами, была ослепительной белизны и восхитительно накрахмалена, не лишившись при этом гибкости, так как в области живота образовывала некое приятное углубление, дабы затем снова вздыбиться блестящей привлекательной выпуклостью.

Понятно, такая манишка требовала львиной доли внимания. Темя же совершенно круглой головы покрывали очень коротко подстриженные светлые волосы, далее, ее украшали пенсне без оправы и шнура, не слишком сильные, чуть курчавые усы потемнее, а одну щеку до виска — множество мелких дуэльных шрамов. В остальном человек был безупречно сложен и двигался уверенно.

За вечер — ибо он остался в ложе — я сделал наблюдение, что ему в особенности свойственны две позы. Когда беседа с хозяевами замирала, он сидел, перебросив ногу на ногу, поместив бинокль на колени, удобно откинувшись, опускал голову, сильно выпячивал губы, дабы погрузиться в рассматривание кончиков усов, судя по всему, совершенно загипнотизированный этим зрелищем, и медленно, покойно водил головой из стороны в сторону. Вступая же в разговор с юной дамой, он из почтения переменял положение ног, однако откидывался еще больше, обхватывая при этом обеими руками подлокотники, как можно выше поднимал голову и обаятельно, с известным чувством превосходства довольно широко улыбался молодой соседке. Человека этого наверняка преисполняла удивительно счастливая уверенность…

Если серьезно, я такое высоко ценю. Ни за одним его жестом, хоть их небрежность была все-таки дерзкой, не последовало мучительной неловкости; его подпирало чувство собственного достоинства. А почему иначе? Было очевидно: он, возможно, особо не выделяясь, идет верным путем, он будет идти им, пока не достигнет ясной, полезной цели, он живет под сенью взаимопонимания со всеми и под солнцем всеобщего уважения. Сейчас вот сидит в ложе, беседует с молодой девушкой, чистому, изысканному очарованию которой, возможно, не вполне закрыт и надеяться на руку которой в таковом случае имеет все основания. Право, у меня нет ни малейшего желания измышлять в адрес этого человека какие-либо презрительные слова!

А я? Что же я? Сижу внизу и издали, из темноты мрачно наблюдаю, как изысканное, недосягаемое существо беседует и смеется с этим ничтожеством! Отстраненный, никем не замечаемый, бесправный, чужой, hors ligne [18] Здесь: отверженный (фр.). , опустившийся, пария, жалкий в собственных глазах…

Я остался до конца и снова встретил всех троих в гардеробе, где, набрасывая меха, они немного задержались, чтобы переброситься парой слов со знакомыми — с какой-то дамой, с офицером… Молодой человек отправился к выходу вместе с отцом и дочерью, а я на небольшом расстоянии последовал за ними по вестибюлю.

Дождя не было, на небе виднелось несколько звезд, и они пошли пешком. Неторопливо беседуя, все трое шагали передо мной, а я двигался за ними на робкой дистанции — побитый, терзаемый остро болезненным, дразнящим, убогим чувством… Идти пришлось недалеко; едва кончилась улица, как троица остановилась перед солидным домом с простым фасадом; сразу же после теплого прощания отец с дочерью исчезли, а провожавший их, ускорив шаг, удалился.

На тяжелой резной двери дома можно было прочесть: «Советник юстиции Райнер».

Я решился довести записи до конца, хотя от внутреннего сопротивления мне поминутно хочется вскочить и бежать. Я тут копал, буравил до полного изнеможения! И сыт всем этим до тошноты!..

Еще не прошло и трех месяцев, как газеты известили меня о благотворительном «базаре», который устраивался в городской ратуше, причем с участием благородного общества. Я прочел анонс со вниманием и сразу решил сходить.

Она будет там, думал я, возможно, в качестве продавщицы, а в таком случае ничто не помешает мне к ней приблизиться. Если спокойно вдуматься, я человек образованный, из хорошей семьи, и если нахожу эту фройляйн Райнер симпатичной, то так же, как и господину с восхитительной манишкой, мне не возбраняется заговорить с ней, обменяться парой шутливых слов…

День, когда я отправился в ратушу, где перед порталом теснились люди и экипажи, стоял ветреный и дождливый. Я проложил себе путь в здание, уплатил входной взнос, передал на хранение пальто и шляпу и с некоторым усилием поднялся по широкой, усеянной людьми лестнице на второй этаж в праздничный зал, откуда мне навстречу плыли душные испарения вина, блюд, духов и запах елок, беспорядочный шум, производимый смехом, разговорами, музыкой, выкриками и ударами гонга.

Невероятно высокое и широкое помещение украшали разноцветные флаги, гирлянды, а вдоль стен, как и по центру, тянулись торговые лотки — открытые палатки и перекинутые прилавки, — посетить которые во всю мочь зазывали мужчины в фантастических масках. Дамы, повсюду продававшие цветы, рукоделия, табак, всевозможные освежающие средства, также были в разнообразных костюмах. В конце зала на уставленной растениями эстраде гремела музыкальная капелла, а по узкому проходу между лотками медленно тянулась плотная людская процессия.

Несколько ошалев от грохота музыки, лотерей и веселой рекламы, я присоединился к потоку, и не прошло и минуты, как увидел в четырех шагах слева от входа ту, которую искал. С маленького, увешанного елочными венками прилавка она продавала вина и лимонады, нарядившись в костюм итальянки: пестрая юбка, белый прямоугольный головной убор и короткий лиф селянки Альбанских гор, рукава рубашки до локтя обнажали нежные руки. Несколько разгорячившись, бочком облокотившись на стол, она поигрывала пестрым веером и беседовала с несколькими господами, которые с сигаретами обступили лоток и среди которых я сразу заметил мне уже известного; он стоял около стола ближе всех к ней, заложив четыре пальца каждой руки в боковые карманы пиджака.