Ванда Василевская - Звезды в озере

— Кто же пойдет?

Все переглядывались, но никто не изъявил желания пойти. Наконец, кому-то пришло в голову:

— Да позвать ее самое сюда! Лучше всего здесь, на собрании…

— Вот это верно! Владек, сбегай-ка за Ядвигой.

— Это за осадничихой? — переспросил вертевшийся в толпе мальчонка.

— Ну, а то за какой еще? Только живо, пусть сейчас же идет.

Ядвига пришла тотчас. Сердце у нее колотилось, она не знала, в чем дело, и всего опасалась.

— Заходите, заходите. Подойдите поближе.

Овсеенко пристально взглянул на вошедшую. Его удивили вылинявшее платье и изрядно поношенные туфли. Он совершенно иначе представлял себе жену осадника, но Овсеенко привык уже к тому, что здесь все не так, как он ожидал, как представлял себе. Похожа на бедную женщину, а кто ее знает, как там на самом деле! Должно быть, припрятала свои богатства и бедной только прикидывается.

— Позвали мы вас, потому как есть постановление об осадничьей земле, — с достоинством начала Паручиха. — Вот мы вас хотели уведомить, что деревня решила осадничью землю разделить между малоземельными и безземельными.

Паручиха повторила привычную фразу, забыв, что безземельных со времени раздела помещичьей земли уже не осталось в деревне. Но так выходило как-то лучше, круглее.

Ядвига оперлась рукой на стол и боязливо осматривалась кругом. Она почувствовала, что стоит перед высокой крепкой стеной. Лица знакомые и все же чужие. Она искала глазами Ольгу. Да, правда, Ольги ведь нет, она поехала на курсы. Ольга… Как она плакала, когда пришло письмо из тюрьмы о том, что Сашки нет в живых!.. Ведь вот тогда она пришла к Ядвиге, а не к кому-нибудь еще. Но Ольги здесь не было. Олеся, дочь Петручихи… У Ядвиги сжалось сердце при мысли, что Петручихи уже нет в живых, что среди этих равнодушных лиц нет ее опаленного солнцем, кроткого, спокойного лица. Петручиха бы, наверное, ее не забыла…

Взгляд Ядвиги искал и встречал лица крестьян, знакомые и отчужденные. Ни у кого не мелькнула на губах приветливая улыбка, ни в одном взгляде не блеснуло сочувствие. Ресницы Ядвиги затрепетали. Ее взгляд переходил с лица на лицо, — а они будто впервые видели ее. Ведь она выросла среди них! Она знала старых крестьян, разговаривала с ними на меже, каждый бросал ей приветливое слово, когда она проплывала, бывало, в лодке по реке. Женщины… В скольких хатах она побывала, сколько рассказов слышала из замкнутых теперь уст! А молодежь — она бегала с ними по пастбищу, пела с ними вместе печальные, заунывные песни. И вот теперь они стоят в глухом молчании, смотрят равнодушно, словно она никогда ничем не была с ними связана, словно они ее не знали.

Это глухое молчание постепенно стало давить, как осязаемая тяжесть. Она чувствовала его на своих плечах, словно жесткую руку, медленно гнетущую ее к земле. Ядвига выступила на шаг вперед. Не своим, высоким голосом сказала:

— Я никогда не сделала вам ничего дурного.

Она услышала собственный голос и не узнала его. Лица не изменили выражения, непроницаемая сплоченная стена не дрогнула. Ядвига почувствовала болезненную, унизительную дрожь в ногах. Почувствовала, что у нее дрожат пальцы, и стиснула их, чтобы никто не заметил этого. Но тут же подумала, что платье выдает ее испуг, что шерстяная материя колеблется, трепещет. И все это видят, наверняка видят.

— Никогда я не сделала никому здесь ничего дурного, — повторила она еще раз высоким, напряженным голосом. И на этот раз непроницаемая стена не шелохнулась. Знакомые и такие чужие глаза смотрели равнодушно.

— Что ж, оно вроде и так… — неожиданно пробормотал Павел. Ядвига ухватилась за его голос, как утопающий за соломинку.

— Никогда, никому, — еще раз подтвердила она горячо, отчаянно. — Ольга знает. И Олеся Петручихина. И Олена и все.

Лица не дрогнули.

— Оно-то так, — повторил Павел. — Мы ничего и не говорим, панна Ядвиня. Да только не о том здесь речь.

Она съежилась в ожидании удара.

— Конечно, не о том! А вот хозяйство, известно — осадничье.

— И жена осадничья, — сказала сурово одна из женщин, словно подписывая неотвратимый приговор.

— Я здесь одна, — глухо шепнула Ядвига. Толпа заволновалась, оживилась.

— Знаем! То-то и плохо!

— Сам убежал, а бабу свою небось здесь оставил!

— Да еще кто его знает, зачем!

Она смотрела на них, не понимая. Все вдруг оживились, заговорили разом. Стена равнодушия дала трещину, и из нее вырвалось нескрываемое враждебное чувство.

— Да чего тут разговаривать! Об осадниках было ясно сказано: как само общество постановит! Вот общество и постановило.

— Землю, что он по парцелляции получил.

— Луг на Оцинке.

— Что у него тут своего было? Ничего! Все у деревни из глотки вырвано!

— А мало тут несчастий от него видали?

— Ивана погубил!

Ядвига стояла, как под градом. Ее бил, сек, бичевал ледяной град. Не нашлось у нее ни ответа, ни оправдания. Что можно было сказать, когда она ничего не могла объяснить самой себе?

— Да что тут говорить… Одним словом, постановило общество землю взять!

Она стояла, комкая в руках платочек. Какое ей в сущности дело до этого? Какое это имеет значение? Она почувствовала что-то вроде облегчения: только и всего, а не что-нибудь худшее? Пускай себе, пускай…

— Я согласна, — сказал она глухо.

— Тут не спрашивают о согласии, — язвительно заметила одна из женщин, но Семен остановил ее:

— Потише! Сказано — и точка. Было постановление, о постановлении надо было известить. Ну и все.

— Пока пан Стефек не вернется с войны, можно на его земле хозяйничать, а то и тут в доме остаться, если угодно, — сказал Павел, которому вдруг стало не по себе.

— Конечно, надо присмотреть за братниным хозяйством, на случай, если вернется…

— Значит, мне можно идти? — каким-то детским голосом спросила Ядвига.

— Что ж, идите…

Они стояли и смотрели на нее. Как трудно, как тяжело было идти под огнем всех этих взглядов. Опять знакомое чувство собственной неуклюжести, неловкости… Она повернулась и медленно направилась к дверям, едва не споткнулась на пороге. Проходя сенями, она выбрала щель между половицами и шла вдоль этой черной линии, осторожно ступая, чтобы не пошатнуться, чтобы идти прямо и уверенно.

Прохладный воздух овеял ее голову, пахнул в лицо. Она глубоко вдохнула его всей грудью. День клонился к вечеру. Воздух был голубой. Этой осенью деревья сохраняли золотую листву дольше, чем в прошлые годы. Когда она шла по усадебному саду, запахло резким пряным запахом сухой ноябрьской листвы. Торчали стебли отцветших георгин. Кое-где в побуревшей траве ярко сверкал, как крохотный осколок солнца, цветок ноготка. Миром и тишиной дышал осенний день.

Свернув на дорожку, она медленно направилась к своему дому. Он белел на пригорке, новые светлые доски еще не успели почернеть. Наспех сбитый шалаш стоял на месте сожженного сарая. Ей вспомнился розовый отсвет на полу комнаты в ту ночь, когда она вернулась с Хожиняком от венца. Невероятно далеким, ненастоящим представлялось ей все это, — и вот оказалось, что приходится теперь за все держать ответ.