Генрих Бёлль - Кашель на концерте

— Ты первый раз на фронте?

Он опять застеснялся, я это почувствовал, но потом все-таки выдавил:

— Да.

— Сколько времени тянешь лямку?

— Восемь недель.

— А где вас призвали?

— В Сант-Авольде.

— Где?

— В Сант-Авольде. Это в Лотарингии, знаешь…

— И сколько времени сюда ехали?

— Четырнадцать дней.

Мы немного помолчали, и я попытался пронзить взглядом непроницаемый мрак перед нами. Ах, если б был день, думал я, если б можно было хоть что-нибудь видеть, ну не день, так хотя бы сумерки, хотя бы туман, хоть бы кое-что можно было видеть, хоть немного света… Но днем я бы подумал: вот если б было темно, если б хоть начало смеркаться или если б внезапно пал туман… Всегда одно и то же…

Впереди ничего не было. Совсем издалека доносился глухой рокот моторов. Русские тоже принялись за еду. Где-то там впереди послышался щебечущий по-русски голосок, резко оборвавшийся, — казалось, кому-то зажали рот. И опять ничего…

— Ты хоть знаешь, что нам положено делать? — спросил я его.

Ах, до чего хорошо, что я здесь уже не один. Как приятно слышать дыхание другого человека, ощущать его слабый запах — запах человека, о котором ты знаешь, что он не прикончит тебя в следующую секунду.

— Знаю, — ответил он. — Мы — пост подслушивания.

Я опять удивился, до чего он хорошо шептал, чуть ли не лучше меня. Казалось, ему это не стоит ни малейших усилий, а мне это всегда давалось с трудом, мне хотелось, наоборот, орать, кричать, звать, чтобы мрак опал, как черная пена, для меня было чудовищным напряжением подавить голос и шептать. Мне хотелось, наоборот, петь, щелкать языком или истерически хохотать…

— Правильно, — сказал я. — Мы — пост подслушивания. Значит, мы должны засечь, когда русские появятся, чтобы атаковать. Тогда мы должны выстрелить красной ракетой, немного пострелять в них из винтовок и удирать назад, к своим, понял? Но если появятся только несколько человек, то есть дозор, то мы должны сидеть тихо, пропустить их, и один из нас дернет назад, чтобы сообщить об этом лейтенанту — ты ведь был у него в ячейке, да?

— Был, — отозвался он дрожащим голосом.

— Вот и хорошо. А если дозорные нападут на нас с тобой, мы должны их уничтожить, ликвидировать, понимаешь? От дозорных мы не имеем права давать стрекача. Понял, нет?

— Понял, — отозвался он, причем голос его опять дрогнул, а потом я услышал ужасный звук: он стучал зубами.

— Вот, возьми, — сказал я ему и протянул бутылку.

Я тоже глотнул из горлышка.

— А если мы… если мы… — выдавил он, — если мы не заметим, что они подошли…

— То нам крышка. Да ты успокойся, мы наверняка их увидим или услышим…

— И если нам что-то покажется подозрительным, мы можем выпустить сигнальную ракету и тогда уж все увидим…

Он опять умолк. Мне было неприятно, что он не начинал говорить первым.

— Но они не появятся, — продолжал я болтать, — ночью они не атакуют, разве что рано утром. Минуты за две до рассвета…

— За две минуты до рассвета? — перебил он меня.

— За две минуты до рассвета они еще только трогаются с места — значит, будут здесь, когда уже светло…

— Но тогда ведь слишком поздно?

— Тогда и нужно быстренько выстрелить красной ракетой и ноги в руки… Не бойся, тут уж можно будет бежать, как заяц. К тому же мы услышим их приближение раньше. Да, а как тебя звать-то?

Мне надоело, что каждый раз, как я хочу поговорить с ним, мне приходится толкать его в бок, а для этого надо вынуть руки из теплых карманов и потом опять спрятать их там и ждать, когда согреются…

— Меня, — ответил он, — меня зовут Як…

— Это по-английски, что ли?

— Нет, — возразил он. — Это сокращенно от Якоб: «Я» потом «К»… Не Джек, а просто Як…

— Ладно, Як, — не отставал я, — а чем ты раньше занимался?

— Под конец я был зазывалой.

— Кем-кем?

— Зазывалой.

— Кого же ты… зазывал?

Он опять резко обернулся ко мне, и я почувствовал, что он очень удивлен.

— Как это — «кого»? Кого я зазывал? Ну зазывала — он и есть зазывала.

— И все же? — недоумевал я. — Кого-то же должен ты был зазывать?

Он помолчал немного, потом опять поглядел вперед, и наконец его голова в темноте приблизилась к моей.

— Да, — буркнул он, — кого… — Он тяжко вздохнул. — Ну стоял у вокзала, по крайней мере, под конец всегда у вокзала… И если кто-нибудь шел мимо меня, про кого я мог подумать, что он подходит, а там в основном были солдаты, значит, если мимо шел такой, я спрашивал его, тихо-тихо, понимаешь: «Сударь, не желаете ли почувствовать себя счастливым?» Так я спрашивал… — Его голос вновь дрогнул, на этот раз, вероятно, не от страха, а от воспоминаний…

От волнения я позабыл глотнуть из бутылки.

— И что же было, — спросил я хрипло, — если он хотел почувствовать себя счастливым?

— Тогда я, — с трудом произнес он, и мне опять показалось, что на него нахлынули воспоминания, — тогда я вел его к той из девушек… которая в это время была свободна…

— В бордель, что ли?

— Нет, — возразил он сухо, — я обслуживал не бордели, у меня было несколько девушек, работавших нелегально, понимаешь, на свой страх и риск, они платили мне вскладчину. Трое их было таких, безбилетных, — Кете, Лили и Готтлизе…

— Как-как? — перебил я его.

— Да, одну звали Готтлизе. Смешно, правда? Она мне рассказала, что ее отец хотел сына, а не дочь, и сына он назвал бы Готтлиб, поэтому и назвал ее Готтлизе. Смешно, правда? — И он в самом деле тихонько засмеялся…

Мы оба совсем позабыли, почему мы с ним торчим в этой дерьмовой яме. И теперь мне уже не нужно было с трудом откупоривать его, как неподатливую бочку, теперь он молол языком почти без умолку.

— Готтлизе, — продолжил он свой рассказ, — была самая милая из них. Она была щедрая и грустная, и, в сущности, самая хорошенькая, и…

— Выходит, — перебил я его, — выходит, ты был сутенером, верно?

— Нет, — возразил он, несколько назидательно, как мне показалось, — нет. Ах, — опять вздохнул он, — сутенеры — это важные господа, это тираны, они загребают кучу денег да еще и спят с девушками…

— А ты этого не делал?

— Никогда, ведь я был всего-навсего зазывалой. Мое дело было ловить рыбку, которую те жарили и лопали, а я потом получал немного косточек…

— Косточек?

— Ну да, — он опять усмехнулся, — просто чаевые, понимаешь, и на эти деньги я жил, с тех пор как отец погиб на войне, а мать исчезла. Ведь ни для какой трудной работы я не годился из-за больного легкого. Нет, у девушек, на которых я работал, не было сутенера, слава Богу! А то мне пришлось бы терпеть побои. Нет, они работали сами по себе, нелегально, понимаешь, без разрешения и прочего, и не имели права стоять на улице, как другие… Это было слишком опасно, потому я и был у них зазывалой, — опять вздохнул он. — Послушай, можно мне еще разок глотнуть?