Генри Джеймс - Европейцы

Мистер Уэнтуорт помрачнел – ему было крайне не по себе, словно все они застали его врасплох, когда он гляделся в зеркало.

– Таким его создал господь бог, – сказал он. – Думаю, человеку не пристало создавать его заново.

– Безусловно, его создал господь бог, – ответил, смеясь, Феликс. – И очень хорошо создал. Но и жизнь добавила кое-какие штрихи. Лицо у вас очень интересного типа. Оно так прелестно измождено и обескровлено. Так удивительно выбелено. – И Феликс обвел взглядом общество, как бы призывая всех обратить внимание на столь интересные детали. Мистер Уэнтуорт на глазах у них еще больше побелел. – Мне хотелось бы изобразить вас старым прелатом, или кардиналом, или настоятелем монашеского ордена.

– Прелатом или кардиналом? – сказал тихим голосом мистер Уэнтуорт. – Вы имеете в виду католических церковников?

– Я имею в виду почтенного священнослужителя; прожившего чистую и праведную жизнь. Мне кажется, с вами все обстояло именно так, сэр. Это написано у вас на лице, – продолжал Феликс. – Вы были очень, очень… воздержаны. Это всегда написано на лице у человека, вы согласны со мной?

– Вам виднее, что написано на человеческих лицах, я не позволяю себе так в них всматриваться, – сказал мистер Уэнтуорт сухо.

Баронесса постучала веером и рассмеялась своим восхитительным смехом.

– Всматриваться слишком пристально рискованно! – воскликнула она. – За моим дядюшкой водятся грешки.

Мистер Уэнтуорт смотрел на нее в мучительном недоумении, и все зримые признаки чистой и воздержанной жизни обозначились сейчас в его лице, пожалуй, особенно явственно.

– Вы, дорогой дядюшка, beau vieillard, [50]сказала мадам Мюнстер, улыбаясь своими иностранными глазами.

– Думаю, вы сказали мне комплимент? – проговорил мистер Уэнтуорт.

– Безусловно, я не первая женщина, которая говорит вам комплимент! – вскричала баронесса.

– Думаю, что первая, – ответил мистер Уэнтуорт, помрачнев. И, повернувшись к Феликсу, тем же тоном добавил: – Прошу вас, не рисуйте мой портрет. У детей есть дагерротип, этого вполне достаточно.

– Я не могу вам обещать, – сказал Феликс, – что не вставлю куда-нибудь ваше лицо…

Мистер Уэнтуорт посмотрел на него, на всех остальных, потом поднялся с места и медленно отошел в сторону.

– Феликс, – сказала Гертруда, нарушая воцарившееся молчание. – Я хочу, чтобы вы нарисовали мой портрет.

Шарлотта, не уверенная в том, что Гертруде следовало это говорить, сразу же посмотрела на мистера Брэнда, дабы законным образом рассеять свои сомнения. Стоило Гертруде что-нибудь сказать или сделать, Шарлотта тут же смотрела на мистера Брэнда, так что у нее был постоянный повод на него смотреть – всегда, как казалось Шарлотте, во имя блага Гертруды. Правда, она всегда и всей душой хотела, чтобы Гертруда поступала правильно, ибо Шарлотта на свой скромный лад была героическая сестра.

– Мы рады будем иметь ваш портрет, мисс Гертруда, – сказал мистер Брэнд.

– Я счастлив, что буду писать такую прелестную модель, – заявил Феликс.

– Ты, что же, душечка, думаешь, что ты такая красотка? – откусывая на своем вязании узелок, сказала свойственным ей безобидно-вызывающим тоном Лиззи Эктон.

– Не потому совсем, что я думаю, будто я красива, – сказала, глядя на всех, Гертруда. – Я совсем этого не думаю. – Она говорила с каким-то нарочитым спокойствием, и Шарлотте казалось очень странным, что она так свободно в присутствии всех обсуждает этот вопрос. – Просто я думаю, что позировать интересно. Я всегда так думала.

– Мне жаль, что тебе больше не о чем было думать, Гертруда, – сказал мистер Уэнтуорт.

– Вы очень красивы, кузина Гертруда, – заявил Феликс.

– Это комплимент, – сказала Гертруда. – Я складываю все полученные комплименты в маленькую копилку со щелью сбоку. Иногда я их встряхиваю, и они бренчат. Их там не так уж много – всего два или три.

– Нет, это не комплимент, – возразил Феликс, – сейчас вы в этом убедитесь – я постараюсь преподнести это не в форме комплимента. Сначала я не думал, что вы красивы. И только потом, постепенно, стал так думать.

– Смотри, как бы твоя копилка не треснула! – воскликнула Лиззи Эктон.

– Я думаю, что позирование для портрета – это род праздности, – сказал мистер Уэнтуорт. – Имя им легион.

– Дорогой сэр, – воскликнул Феликс, – нельзя назвать праздным того, кто заставляет своего ближнего так усердно трудиться.

– Можно ведь рисовать человека и спящим, – подал мысль мистер Брэнд, чтобы тоже принять участие в разговоре.

– Ой, нарисуйте меня, пожалуйста, спящей, – сказала, улыбаясь Феликсу, Гертруда. И на какое-то мгновение закрыла глаза. В последнее время Шарлотта с замиранием сердца ждала, что еще скажет или сделает ее сестра.

Гертруда начала позировать на следующий же день в северной стороне открытой веранды.

– Хотела бы я, чтобы вы рассказали мне, что вы о нас думаете. Какие мы на ваш взгляд? – сказала она Феликсу, как только он уселся перед своим мольбертом.

– На мой взгляд, нет на свете людей лучше вас! – сказал Феликс.

– Вы говорите это, – возразила Гертруда, – чтобы избавить себя от труда сказать что-нибудь еще.

Молодой человек взглянул на нее поверх своего мольберта.

– А что еще я мог бы сказать? Мне, безусловно, стоило бы немалого труда сказать что-нибудь другое.

– Но вы ведь и раньше, наверное, – сказала Гертруда, – встречали людей, которые вам нравились?

– Слава богу, встречал, разумеется!

– И они ведь совсем были на нас не похожи, – продолжала Гертруда.

– Это только доказывает, – сказал Феликс, – что можно на тысячу ладов быть чудесными людьми.

– Вы считаете нас чудесными людьми? – спросила Гертруда.

– Достойными водить дружбу с королями.

Гертруда помолчала.

– Должно быть, можно на тысячу ладов быть унылыми, – сказала она наконец. – Иногда мне кажется, что мы унылы на все тысячу ладов сразу.

Феликс быстро встал и поднял руку.

– Если бы вы только могли удержать на лице это выражение хотя бы на полчаса – чтобы мне его схватить! – сказал он. – Оно удивительно красиво.

– Целых полчаса быть красивой – вы хотите от меня слишком многого! – ответила она.

– Это будет портрет молодой женщины, которая необдуманно дала какой-то зарок, какой-то обет, – сказал Феликс, – и теперь в этом раскаивается.

– Я не давала никаких зароков, никаких обетов, – сказала серьезно Гертруда. – И мне не в чем раскаиваться.

– Дорогая моя кузина, не следует понимать меня буквально, это всего лишь образное выражение. Я совершенно убежден, что в вашей превосходной семье никому и ни в чем не надо раскаиваться.

– А при этом мы только и делаем, что раскаиваемся! – воскликнула Гертруда. – Вот что я имела в виду, когда назвала нас унылыми. Да вы и без меня это знаете, только не показываете виду.