Михаил Осоргин - Собрание сочинений. Т. 2. Старинные рассказы

В подъезд почтамта близ арки с часами походкой пожилого человека, который знает, куда идет, потому что он идет сюда в тысячный и более раз, — вошел Пимен Миронович, чиновник секретной экспедиции и совершенно замечательный человек. Пальто не снимая, поднялся в третий этаж, проник без доклада и без стука в кабинет старшего цензора Мардарьева, с которым молча поздоровался, затем подошел к большому желтому шкапу и, как это ни странно, исчез: из кабинета не вышел, но и в кабинете не остался. Впрочем, это исчезновение доказывало не чудесное качество чиновника, а лишь любопытное устройство шкапа, служившего тайною дверью в самое секретное отделение — в Черный Кабинет петербургского почтамта.

И все-таки мы не напрасно назвали Пимена Мироновича совершенно замечательным человеком. Он был едва ли не талантливейшим из двенадцати служащих, работавших в угловых комнатах третьего этажа (тот самый угол здания, где внизу снаружи висели невинные почтовые ящики). Пимен Миронович не только знал множество языков, но и свободно определял по внешнему виду письма, по качеству бумаги, по конверту, по манере наклеивать марку и особенно по почерку, кто кому и приблизительно что пишет и стоит ли вскрывать письмо. Не то чтобы соображал или догадывался, а просто — знал. Первые пять лет службы он еще иногда ошибался, последние десять лет — никогда, и если бы хоть раз ошибся, то был бы сам поражен и восхищен, потому что никогда не ошибаться очень скучно. Кроме того, он сразу видел, есть ли приписки химическими чернилами (у простаков — молоком, луковым соком), отлично понимал (лучше, чем адресат) все условные словечки и выражения, читал все шифры, вплоть до самых замысловатых («по стихотворению»), и почти не имел надобности заглядывать в табличку имен и тетрадку с образцами почерков, потому что он вообще знал всех и все наизусть, — разве что появится новичок по приемам «конспирации», повторяющий наивности многоопытных, прошивающий письмо ниткой, сообщающий свой секрет бисерным почерком под почтовой маркой (о дети, дети!), вкладывающий белокурый или кудревато-черный волос (будто случайно!), ставящий едва заметный крестик на внутренней стороне конверта, стряпающий слово из начальных букв замысловатой фразы, или еще что-нибудь древнеисторическое.

Все это Пимену Мироновичу давным-давно известно-переизвестно, и, усмотрев невероятно «тонкую» хитрость, он часто добродушно говорил:

— Ах, Петя, товарищ Петя! Зачем эти глупости!

Неизменно улыбался Пимен Миронович, когда в куче писем, вскрытых паровой машинкой, он находил два письма от одного и того же лица: одно — конспиративнейшее, измененным почерком, иногда даже довольно ловко, и в той же почте другое, на такой же бумаге, адресованное мамаше или сестре, простым почерком, с простой подписью «Твой сын Ваня», «Твой любящий Володя Г.», с изложением маленьких житейских дел и поклонами родным. Стоило в первом письме расчеркиваться псевдонимом и указывать условный адрес, когда второе письмо выдает с головой! До чего люди просты!

Раньше Пимен Миронович сидел сначала на иностранных бандеролях, потом на письмах посольских, министерских и особо отмеченных влиятельных лиц. Прошел также курс подделывания печатей, старым способом (воск, гипс, отливка), более новым (серебряный порошок и амальгама; тот способ, который бывший начальник Кабинета продал Австрии), наконец — новейшим, при котором в несколько минут получались печатки идеальной четкости из твердого металла, — тем самым способом, за который изобретатель его, тоже чиновник, получил от царя, по представлению Столыпина, [268] Петр Аркадьевич Столыпин (1862–1911), русский государственный деятель, реформатор. Занимал пост министра внутренних дел, а с 1906 г. — председателя Совета министров. Владимира 4-й степени «за полезные и применимые на деле открытия». Затем долгое время Пимен Миронович занимался шифрами иностранных дипломатов, но после стали эти шифры покупать тут же, на месте, в Петербурге, или, в редких случаях невозможности достать быстро, — стали их приобретать через очень популярную брюссельскую шпионскую контору: коды греческий, испанский, болгарский по цене грошовой (полторы-две тысячи рублей), другие европейские от пяти до пятнадцати тысяч, американский и японский — за несколько десятков тысяч; исполнение заказов быстрое и точное, с гарантией и извещением о происшедших переменах (тогда, конечно, плати особо). Но при спешной надобности Министерство иностранных дел доверяло дело почтамтским чудодеям, и Пимен Миронович, покорпев над телеграммой несколько часов, возвращал ее с переводом на надлежащий язык. Наконец, отчасти за долгую службу, отчасти ввиду проявленной склонности, Пимен Миронович был окончательно назначен заведующим перлюстрацией переписки революционеров. Работа тихая, легкая, не требующая особой спешки (какая требовалась, например, с посольскими пост-пакетами и портфелями!), на вид простая, но с каждым годом все более ответственная.

Теперь Пимен Миронович жил как бы в атмосфере семейственности: Петя, Ваня, Абрам, товарищ Волжанин, у нас в Женеве на Каружке, в Париже на Бульмише, Иван Николаевич «в командировке», Сережа заболел и едет за Урал, «духи высылаю», «товар подмочен», «спешно прекратите закупку' жмыхов» — милый знакомый язык, книжки с подчеркнутыми буквами на странице 41-й, помнишь ли, как мы певали «Не осенний мелкий» (разумей — новый шифр), — все так наивно, и, по-видимому, пресимпатичные ребята! Впрочем, почему «по-видимому»? Сколько переснято фотографий, посланных маме, тете и всяким тургеневским «дурам-святым»! Многих Пимен Миронович видит перед собой с полной отчетливостью.

Собственно — ему-то какое дело! Снятые копии куда-то посылаются, и не куда-то, а в департамент полиции, но чиновника цензуры это не касается ни в малой степени — он не сыщик, не судья, не следователь, он — графолог, психолог, свободный художник. Ему даже смешны иногда «заказы» департамента вынимать и перлюстрировать письма таких-то и таких-то. Заказ выполняет добросовестно, но сколь очевидна ему департаментская близорукость — ему, мысленно живущему в этой революционной семье! Он посылает детскую чепуху пера товарища Пети, — но и не обязан и не имеет ни малейшего желания знакомить с интересной во всех отношениях перепиской Паши Гусева с итальянской Ривьеры, потому что о Гусеве его не спрашивают и в списках его фамилии нет. Сам он письма Гусева читает, как и ответы «твоей Маруси», знает их делишки и их совместные планы, следит, что из этого может выйти, догадывается, что транспорт литературы благополучно прибыл в Киев, — но он ограничивается своим чисто научным интересом и не обязан помогать полицейским. Иногда он с увлечением наблюдает, как обернется дело с побегом «тети Нины» из Акутая («Тетя Нина закончила тяжелую работу на даче и хочет отдохнуть на теплых водах…»), с удовлетворением узнаёт, что «тетя Нина» уже в Ницце, откуда пишет кучи открыток и могла бы подвести этим ряд друзей на родине, а эти департаментские олухи ждут ее цидулек из Москвы в Париж. «Тетя Нина» положительно мила в купальном костюме на открыточке, посланной ею какой-то другой тете; открыточка без задержки и без отметки следует по адресу — до нее нет Пимену Мироновичу никакого дела.