Михаил Осоргин - Собрание сочинений. Т. 2. Старинные рассказы

За годы работы в Черном Кабинете Пимен Миронович пришел к твердому убеждению, что почти все люди без исключения фальшивы и продажны, но что их основное качество все-таки глупость. Министр путей сообщения догадался дешево купить земельку на имя жены на участке, который подлежит отчуждению для новой дороги. Подлец, конечно. Но он же ведет об этом обстоятельную частную переписку, упуская из виду, что все письма министров и сенаторов читаются в Черном Кабинете: это ли не глупость! В каждом посольстве есть свой предатель, продающий слепки ключей, приносящий разорванные бумажки из посольской корзины, готовый исполнить любой заказ; поэтому каждый новый посол меняет всю прислугу и привозит свою; остаются только дворник, швейцар, истопник или полотер. Но полотер оказывается языковедом и человеком со средним образованием, а скоро и приезжая горничная жены посла начинает зарабатывать немалые деньги. Секретарь посольства по ночам трудится над зашифровкой секретнейших донесений, текст которых он уже отправил в российское министерство за не очень высокую мзду. Продают все, кто что может, ибо мир населен жуликами. Против этого мира жуликов выступают клиенты Пимена Мироновича — революционеры, самые наивные и доверчивые люди, самые смешные в своей непроходимой честности, — хотя и среди них встречаются предатели, посылающие из-за границы донесения своему начальству. Из любознательности Пимен Миронович не записал (это ни к чему), а запомнил несколько адресов какой-то Марьи Ивановны в Петербурге да Анны Петровны в Москве, а в действительности, конечно, жандармских ротмистров охранной службы. Донесения любопытные, и его любимец Паша Гусев напрасно ведет дружбу с неким Подосеновым, подписывающимся «Женичкой», но деньги получающим в Генуе на собственное имя. Если Паша соберется нелегально съездить в Киев, — его сцапают на границе, а затем «ликвидируют» и «твою Марусю». Эх, ребята, ребята!

И вот именно так и случилось: Женичка спешно уведомляет Марью Ивановну; что Паша складывает чемоданы и едет с паспортом Мориса Дюбуа, доверенного парфюмерной фирмы. О том же туманно, без имени, эзоповским языком («Тоска по родным местам пробудила активность…») пишет Марусе и сам Паша. Летит мотылек на огонь — Марье Ивановне большая радость. Черт его знает, почему Пимену Мироновичу так полюбилась эта парочка, Паша с Марусей. Их имена в списке не значатся, и не будет нелояльным разрушить Женичкину махинацию, пока Марья Ивановна ничего не знает. Ядовито улыбаясь, он сует в карман Женичкино письмо, а в письмо Паши вписывает Пашиным же шифром и почерком и точно подобранными чернилами: «Старайтесь скрыться немедленно». Затем запечатывает письмо и швыряет в ящик возвращаемых в общее отделение почтамта. Маленькое озорство, которое открыться не может, потому что даже сам Паша должен будет признать, если когда-нибудь увидит, приписку своей собственной; но нужно думать, что Маруся письма все же уничтожает, хотя от этих простачков можно всего ожидать. А Марья Ивановна останется с носом, если Морис Дюбуа не наделает новых глупостей.

Шутка сказать, за день проходит через Черный Кабинет до двух тысяч писем, отобранных внизу опытным чиновником — по спискам, по догадке, по внешней подозрительности. Из них на долю Пимена Мироновича приходится сотни две для просмотра и лишь десятка три для копий, фотографирования и выписок. И все же работа утомительная.

Дома ждет обед и долгий пустой вечер; Пимен Миронович одинок и нелюдим; люди подлы и глупы, исключения случайны. Из служебных комнат он выходит другим выходом — из подъезда против почтовой церкви, что в Почтамтском переулке. Так уж принято — входить через шкап, выходить без особых фокусов.

Собственно, зачем он утаил письмо Женички и набедокурил в письме к Марусе? Кстати — первое письмо он старательно сжигает дома, так как сам к числу глупцов не принадлежит. Противно видеть, как неплохие, в сущности, ребята, во всяком случае, искренние и некорыстные, глупейшим образом попадают на крючок рыболовов в темной воде. Паша с Марусей получат каторгу или ссылку, Марья Ивановна — орденок, Женичка — подачку на пропой души, — обидно как-то! Хочется хоть раз дать щелчок в нос достойному, хотя, конечно, никого этим не исправишь.

Долгий вечер Пимен Миронович проводит за книгой по химии или по философии. Химия пополняет знания, философия укрепляет в человеке веру в полную тщету всяких знаний. Химик изобретает новые невидимые чернила — и тут же отличный для них реактив. Философ смотрит на химика и дивится его напрасным стараниям. Но химика с философом может легко объединить бутылка отличного коньяку, которая делит одиночество Пимена Мироновича.

К ночи он добрее к людям и разговорчивее с самим собой. Наливая последнюю рюмку, сонным голосом говорит:

— Все минется, все переменится, — а что останется? Человеческая глупость и, конечно, Черный Кабинет. Ну, за здоровье Паши и Маруси!

Фамилия Алексея Ивановича была Жекмаки. Откуда такая фамилия у православного человека? Был другой человек, такой же специальности, и звали его Ричард Фремель; и был не только лютеранином, а и германским подданным, а в России только помогал нашему правительству в труднейшее время и в труднейшем деле. Это понятно. Но фамилия Жекмаки у обыкновенного русского человека могла появиться только в городе чудес — Одессе. Так оно и было: Алексей Иванович служил в Одессе долголетним штатным агентом сыскного отделения — по части розыска воров и краденых вещей. Получал за это хорошие деньги, шестьдесят рублей в месяц. Значит, был особо полезным человеком, потому что такого жалованья никто из других агентов не получал. Он служил в самые тревожные времена — с 1900-го по 1913 год: как раз захватил первую революцию. Не то чтобы в те дни было особо много краж, а было другое, именно то, за что и вознаграждался Алексей Иванович дополнительно и не в пример прочим. В аттестате числилось, что Жекмаки «вел себя честно, трезво и все возложенные на него поручения исполнял с успехом и с полным знанием полицейского сыска».

Сам одесский градоначальник отлично знал и очень уважал человека с фамилией Жекмаки, считал его преданным, честным и совершенно незаменимым работником. Кроме того, Жекмаки знали — кому знать надлежало — в Тифлисе, Севастополе, Симферополе и Херсоне, но не везде под его собственной фамилией, которая уж слишком легко запоминалась и была редка. Иногда Жекмаки превращался в Сидорова, а то в Поликарпова, разумеется, получал временно и документ на эти имена. Сверх того ему был выдан, да так у него и оставался особый наряд: черное домино и маска, точно для маскарада.

Вообще жизнь этого человека была особенная, и особенным было общее к нему отношение, а не как к агенту уголовного розыска. Когда Жекмаки куда-нибудь приглашался работать по его главной и негласной специальности, то прежде велась довольно сложная подготовка, особенно в 1906–1909 годах. Сначала собирались почтеннейшие люди в мундирах, говорили, думали, обсуждали, решали, постановляли. Потом в соответствующем месте под руководством Алексея Ивановича выстраивали сооружение из двух столбов с перекладиной, приводили туда отмеченного судьбой и приговором человека, — и Жекмаки, надев домино и маску, приступал к привычному занятию: перекидывал веревку, обычно намыливал ее для свободного хода, ставил человека на табурет, просовывал его шею в петлю, подтягивал, укреплял, потом слезал и ловким ударом ноги вышибал табурет. Все это кажется очень просто, а в действительности нужна большая опытность и хорошая практика, так как человек, над которым все это производится, не всегда ведет себя спокойно и с иными приходится немало повозиться-. На помощников никакой серьезной надежды возлагать нельзя, потому что они помогают с крайней неохотой, только по принуждению и никакого искусства в свою работу не вкладывают, а больше стараются увильнуть от всякого участия. Не сознают люди ответственности, не чувствуют всей важности для государства быстрой и отчетливой работы по ликвидации преступности; мало того — с недостаточным уважением относятся к настоящим мастерам своего дела, каков Жекмаки, почему и приходится ему менять имя и надевать театральный костюм, в котором работать далеко не так и удобно, в особенности когда подлежащий операции человек, по малодушию или неуклюжести, сам портит дело напрасными телодвижениями, так что приходится подтягивать его весом собственного тела, пока он наконец выправится и успокоится.