Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.2. Марсельские тайны. Мадлена Фера

Гийом был на верху блаженства. Наконец-то осуществилась заветная мечта его детства и юности. В коллеже, когда мальчишки его жестоко избивали, он мечтал о сладостном уединении, о забытом всеми укромном уголке, где он станет проводить долгие дни в полной праздности, где на него не будут обрушиваться побои, где какая-нибудь добрая и ласковая фея будет нежно склоняться над ним. Позднее, когда ему исполнилось восемнадцать лет и неясные желания начали бродить в его крови, он с новой силой отдался своим мечтам под сенью густых деревьев парка, внимая журчанию прозрачных вод; теперь фею заменила возлюбленная, и, обегая лесные заросли, он все ждал, что на одном из поворотов тропинки встретит свою дорогую любовь. В Мадлене он обрел наконец свою добрую, нежную фею, возлюбленную, которую искал. Она была с ним в том сладостном уединении, о котором он столько грезил вдали от шума и суеты города, в укромном убежище, куда никому не было доступа и где никто не мог помешать его восторгам. В этом заключалось для Гийома наивысшее счастье: сознавать, что ты недосягаем для мира, не опасаться больше, что тебя могут обидеть, оскорбить, с умилением отдаваться блаженному покою, воцарившемуся в сердце, и знать, что рядом с тобою — только одно прекрасное и любящее создание. Это утешало его, было воздаянием за горестную, безрадостную юность; до этого он не ведал настоящей привязанности: отец был высокомерен и насмешлив, ласки старой фанатички наводили на него ужас, и даже друг не способен был утолить его страстную потребность любви и обожания. Бесконечные преследования, которым подвергался Гийом, мученическое детство, юность, проведенная в глуши Нуарода, — вся эта непрерывная череда страданий заставляла его горячо желать полного уединения и полного покоя; ему хотелось, чтобы его истерзанная душа растворилась в беспредельной нежности. Измученный, боязливый, укрывался он на груди Мадлены, находил там отдохновение. Все его радости заключались в безграничном покое. Он верил, что безмятежность его существования никогда не будет нарушена. Ему казалось, что сама вечность раскрылась перед ним, — вечность, в чьих объятиях покоятся под землей и которую он вкушал в объятиях молодой женщины.

Оба они дарили друг другу не столько любовь, сколько успокоение. Казалось, случай сам толкнул их навстречу друг другу, чтобы они могли залечить свои кровоточащие раны. Они испытывали одинаковую потребность в отдыхе, и нежность их была как бы взаимной наградой за часы покоя и счастья, которые они вместе изведали. Они наслаждались настоящим с эгоизмом и жадностью изголодавшихся. Им казалось, что жить они начали лишь с момента их встречи; никогда ни одно воспоминание не вторгалось в их нескончаемую болтовню влюбленных; Гийома не тревожили больше годы, прожитые Мадленой до того, как она его узнала, да и молодая женщина не думала его расспрашивать о прошлой жизни, как это делают любовницы. Им достаточно было быть рядом, они смеялись, чувствовали себя счастливыми, как дети, которым неведомы ни сожаления о прошлом, ни заботы о будущем.

Как-то Мадлена услышала о смерти Лобришона. Она равнодушно отнеслась к этому событию.

— Это был низкий человек, — вот все, что сказала она.

Гийом тоже не проявил никакого интереса к этой новости. Получая письма из Ветея, он, прочитав, бросал их в ящик стола; никогда его возлюбленная не спрашивала, о чем сообщалось в этих письмах. Так они прожили полгода, и каждый оставался для другого тем же незнакомцем, что и в первый день: они любили друг друга, не стремясь друг друга узнать.

Но внезапно чудесный сон был прерван.

Однажды утром, когда Гийом ушел к своему банкиру, Мадлена, не зная, чем заняться, принялась перелистывать валявшийся на столе альбом с фотографиями, который она до этого не видела. Накануне ее любовник нашел этот альбом на дне своего чемодана. В альбоме было всего три фотографии — отца Гийома, Женевьевы и его друга Жака.

Увидев этот портрет, молодая женщина глухо вскрикнула. Опираясь руками на раскрытые страницы альбома, она выпрямилась и, охваченная дрожью, с ужасом смотрела на улыбающееся лицо Жака, словно перед ней возник призрак. Это был он, любовник одной ночи, который был потом ее любовником целый год. Воспоминание о нем, до сих пор дремавшее в ее груди, теперь, когда он так внезапно появился перед нею, пробудилось, жестоко терзая ее.

Для нее словно грянул гром среди ясного неба. Она уже позабыла этого юношу, она была верной супругой Гийома. Зачем Жак стал между ними? Зачем он здесь, в этой комнате, где любовник только что держал ее в своих объятиях? Как он попал сюда, зачем навсегда нарушил ее покой? От этих вопросов она совсем потеряла голову, словно обезумела.

Жак смотрел на нее с фотографии, как обычно, слегка насмешливо. Казалось, он посмеивался над ее столь трогательной любовью; он говорил ей: «Черт побери! Бедная девочка, как, должно быть, ты здесь скучаешь! Ну же, поезжай в Шату, поезжай в Робинзон, скорее поезжай туда, где многолюдно, где шумно и весело…» Ей казалось, она слышит его голос, раскаты его смеха; ей чудилось, что вот сейчас он протянет к ней руки таким знакомым жестом. Словно в каком-то внезапном озарении, она увидела вновь свое прошлое, комнату на улице Суфло, всю эту жизнь, которая представлялась ей такой далекой и от которой ее отделяло всего несколько месяцев. Значит, она только грезила; вчерашнее счастье было предназначено не ей, она обманом пользовалась им, она крала его. Вся та грязь, в которой она раньше жила, подступала к сердцу, душила ее.

На фотографии Жак был снят в пору своего студенчества, в довольно непринужденной позе. Он сидел верхом на перевернутом стуле, без пиджака, с голыми руками и шеей, и курил фарфоровую трубку. Мадлена разглядела родинку у него на левой руке и припомнила, что часто целовала ее. Безжалостные воспоминания жгли ее словно огнем; но в своих страданиях она находила горестный привкус былых наслаждений, которые этот человек заставил ее познать. Он словно был здесь у себя дома, он был полуодет; а вдруг сейчас он прижмет ее к своей груди? И ей уже чудилось, что его руки привычно сжимают ее талию. Она в изнеможении откинулась в кресле, чувствуя себя развратницей, оглядываясь вокруг с дрожью ужаса, как женщина, нарушившая супружескую верность. В маленькой гостиной, окутанной мягкой тенью, по-прежнему стояла сдержанная тишина; здесь царила та сладостная нега, которую порождают долгие месяцы счастливой и уединенной любви; на панели над канапе висел портрет Гийома, нежно улыбавшегося Мадлене. И среди безмятежного покоя гостиной Мадлена побледнела под этим полным любви взглядом, чувствуя, что Жак снова владеет ею, терзает ее плоть.