Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.2. Марсельские тайны. Мадлена Фера

В спальне, наедине с Гийомом, Мадлена вспоминала тайные страхи, которые мучили ее по вечерам, и невольно признавалась в том ужасе, который внушала ей протестантка.

— Я просто ребенок, — говорила она мужу, принужденно улыбаясь, — Женевьева напугала меня сегодня… Она бормочет о таких страшных вещах… Не мог бы ты ей сказать, чтобы она читала свою библию где-нибудь в другом месте?

— Ба! — отвечал, смеясь от всего сердца, Гийом. — Это может ее рассердить. Ей кажется, что она спасает нас, заставляя слушать свое чтение. Ничего, завтра я попрошу ее читать потише…

Сидя на краю постели, неподвижно устремив глаза в одну точку, Мадлена, казалось, видела перед собой страшные картины, которые рисовала старая фанатичка, и беззвучно шевелила губами.

— Она говорила о крови и гневе, — медленно произносила Мадлена. — Она лишена снисходительности и доброты, свойственных старости… Она была бы безжалостна… Как только может она быть такой суровой, живя рядом с нами, видя, как мы счастливы среди всего этого покоя и тишины?.. Нет, право же, Гийом, порой она пугает меня…

Молодой человек продолжал смеяться.

— Бедная моя Мадлена, — говорил он, обнимая жену, — ты слишком нервна сегодня. Ложись, и пусть тебе приснятся добрые сны… Женевьева — сумасшедшая старуха, ты не должна обращать внимание на ее мрачные россказни. К этому надо привыкнуть: раньше я тоже не мог без страха видеть, как она открывает свою библию; а теперь мне даже будет не хватать чего-то, если она не станет убаюкивать меня своим монотонным чтением… Разве вечерами эта тишина, дрожащая от жалобных сетований, не делает нашу любовь еще нежнее, еще сладостней?..

— Да, порой это так, — отвечала молодая женщина. — Когда я не различаю слов, голос ее гудит как завывание ветра… Но какие ужасы она читает!.. Какие там преступления и кары!..

— Женевьева — натура преданная, — продолжал Гийом, — от скольких хлопот она нас избавляет, заправляя всем в замке! Она помнит, как я родился, она помнит, как родился мой отец… Знаешь ли ты, что ей должно быть уже больше девяноста лет, а она еще крепкая и держится прямо. Она не бросит работать и в сто лет… Ты должна полюбить ее, Мадлена, это старая служанка нашей семьи.

Но Мадлена не слушала его. Она погружалась в свои мучительные размышления. Вдруг, охваченная внезапной тревогой, она спрашивала:

— Ты думаешь, небо никогда не прощает?

Ее муж, удивленный и опечаленный, целовал ее и взволнованным голосом спрашивал, почему сомневается она в небесном прощении? Она уклонялась от ответа и шептала:

— Женевьева говорит, что небо ведет свой счет рыданиям… И нет прощенья.

Эта сцена повторялась много раз. Впрочем, то было единственное волнение, которое порой омрачало безмятежное существование супругов. Так прожили они первые четыре года супружества в своем уединении, лишь изредка нарушаемом визитами господ де Рие, наслаждаясь счастьем, которое не могли поколебать причитания Женевьевы. Нужен был более жестокий удар, чтобы вновь ввергнуть их в пучину отчаяния.

В самом начале пятого года их супружеской жизни, в первые дни ноября, Тибурций уехал вместе с Элен в Париж. Гийом и Мадлена, уверенные, что теперь ничто больше не смутит их спокойствия, приготовились провести зиму в большой тихой гостиной, где они так мирно пережили четыре зимы. Они поговаривали даже о том, чтобы поселиться в Париже в маленьком особняке на Булонской улице, но решили, как это повторялось каждый год, отложить поездку на следующую зиму; они не видели никакой необходимости покидать Ветей. Целых два месяца, до января, они вели затворническую жизнь, их уединение оживлял лишь милый лепет подраставшей дочурки. Беспредельный покой убаюкивал их, и они надеялись, что этот мирный сон никогда не будет нарушен.

В середине января Гийому пришлось съездить в Мант. Он должен был задержаться там на весь вечер в хлопотах по одному имущественному делу, доверить которое не мог никому. Он уехал в кабриолете, сказав Мадлене, что вернется к одиннадцати часам. Молодая женщина ждала его в обществе Женевьевы.

После обеда, когда убрали со стола, протестантка, как обычно, разложила на нем свою огромную библию. Она прочла несколько случайно попавшихся ей на глаза страниц. К концу вечера книга открылась на трогательной поэме о грешнице, омывающей благовониями ноги Иисуса, который прощает ей грехи и отпускает ее с миром. Фанатичка редко выбирала тексты из Нового завета: стихи об искуплении и полные высокой и трогательной поэзии притчи не удовлетворяли ее мрачного религиозного пыла. В этот же вечер, — то ли она подчинилась тому, что по случай гости библия открылась на повести о милосердии, то ли ее волновала какая-то неясная и безотчетная мысль, — но она нараспев прочла историю Марии-Магдалины проникновенным, почти кротким голосом.

В молчании столовой слышался ее шепот: «И вот, женщина того города, которая была грешница, узнав, что он возлежит в доме фарисея, принесла алавастровый сосуд с миром; и, став позади у ног его и плача, начала обливать ноги его слезами и отирать волосами головы своей, и целовала ноги его, и мазала миром».

Так она читала, мало-помалу возвышая голос, медленно, одно за одним роняя слова стихов, звучавших, как приглушенные рыдания.

Сначала Мадлена делала все возможное, чтобы не слышать ее. Ей было страшно провести вечер с глазу на глаз с Женевьевой. Пристроившись у камина, она сама читала книгу и, стараясь углубиться в ее содержание, с нетерпением ждала Гийома. Отдельные слова, которые помимо воли она улавливала из монотонного чтения Женевьевы, болезненно раздражали ее. Но когда та приступила к притче о кающейся и прощенной грешнице, Мадлена подняла голову и стала слушать, охваченная сильным волнением.

Стихи следовали один за другим, и Мадлене казалось, будто в этой огромной библии Женевьевы говорится о ней, о ее позоре и слезах, о ее благоуханном чувстве к Гийому. Разве не про нее сказано в этой поэме, повествующей о страдании и любви? Она опустилась на колени перед Гийомом, и он простил ее. Невыразимое умиление все больше наполняло ее, по мере того как подвигался рассказ. Паузы между стихами казались глубокими вздохами угрызений совести и надежды. Она внимательно слушала фразу за фразой, всей душой ожидая последнего слова Иисуса. Наконец-то небеса открыли ей, что большой любовью и большими слезами можно добыть радость искупления. Она подумала о своей прошлой жизни, о связи с Жаком; воспоминание об этом человеке, временами еще обжигавшее ее огнем, теперь вызвало в ней лишь тихое чувство раскаяния. Пепел этой любви уже остыл, и милосердие одним дуновением развеяло его. Как и та Мадлена — Магдалина, имя которой она носила, она может жить в пустыне, очищаясь своей новой любовью. Она получила высшее отпущение. Если прежде, когда она слушала чтение Женевьевы, ей иногда казалось, будто она слышит, как скрывающиеся во мраке просторной столовой невидимые уста грозят ей страшным наказанием, то сейчас ей чудились ласкающие голоса, сулящие забвение и блаженство.