Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.2. Марсельские тайны. Мадлена Фера

Мадлена старалась не слушать, но тихие, шипящие слова помимо ее воли проникали ей в уши. Не имея подлинной веры, Мадлена сделалась суеверной. Однажды в час душевного смятенья ей представилось, будто этот ад и комната пыток, ужасным зрелищем которых упорно донимала ее фанатичка, существуют на самом деле. С тех пор она жила в непрестанном страхе и обливалась холодным потом, как только мысль о смерти являлась ей. Она считала себя преступной и навеки осужденной. Поставив целью своей жизни дать ей почувствовать мерзость ее вины и жестокость предназначенного ей небом наказания, старуха до такой степени расстроила ее рассудок, что довела до ребяческой трусливости; Мадлена сама себя не узнавала: она боялась теперь дьявола так же, как в детстве боялась буки. Она говорила себе: «Я бесчестна, Женевьева права, считая меня грешницей; я оскверняю этот дом своим присутствием, я заслуживаю самой страшной кары». После этого, когда вечерами она слушала чтение протестантки, на нее нападал безумный ужас; в преследовавшем ее назойливом бормотанье ей чудился грохот железа, свист пламени. Ей казалось, что если она умрет ночью, то наутро очнется на горящих угольях.

Но не всегда Мадлена безропотно подчинялась кошмарам, на которые ее обрекало поведение старухи. Случалось, она восставала против ее постоянного, неумолимого присутствия; если она видела, как та отталкивает нарезанный ею хлеб, если встречала жестокий, неотступно следящий за нею взгляд, ее вдруг охватывало слепое бешенство. Она еще была способна на порывы гордости, и тогда все возмущалось в ней против постоянных оскорблений протестантки. Мадлена заявляла, что в своем доме хозяйка она, и разражалась безудержным гневом.

— Я выгоняю вас! — кричала она старухе. — Сейчас же убирайтесь вон… Я не желаю держать у себя сумасшедших.

И так как Гийом опускал голову, но смея сказать слова, она оборачивалась к нему и добавляла ожесточенно:

— А ты трус, вот ты кто!.. Не можешь даже заставить относиться с уважением к своей жене… Избавь меня от этой сумасшедшей, если ты еще меня любишь.

Женевьева загадочно кривила губы. Она поднималась, высокая и прямая, уставившись на Мадлену своими круглыми, горящими темным огнем глазами.

— Он не трус, — говорила она сухо, — он хорошо знает, что я никого не оскорбляю… И как смеете вы противиться, когда глаголет бог?

Она указывала на свою библию, и на ее лице проступало дьявольское торжество. Но, в свою очередь поддавшись злобе, она продолжала, все более повышая голос:

— Вот так оно всегда… Развратница задирает голову и покушается загрызть порядочную женщину. Ничего себе: вы выгоните меня из дома, где я работаю тридцать лет, — вы, которая вошли в него, чтобы принести с собою грех и слезы… Посмотрите-ка на себя и посмотрите на меня. Мне скоро сто лет, я состарилась в преданности и молитве и, размышляя о своей долгой жизни, не могу упрекнуть себя ни в одной ошибке. А вы хотите, чтобы я склонилась перед вами и была так глупа, что уступила бы вам свое место! Откуда вы явились и кто вы такая? Вы еще совсем молоды, но от вас уже разит тлением; вы произошли от зла и идете к погибели… Я говорю вам это в лицо и не стану вас слушаться.

В ее словах звучала неукротимая гордость и глубокое сознание своей правоты, ибо она считала Мадлену воровкой, хитростью проникшей в дом, чтобы похитить его честь и мир. Молодая женщина выходила из себя при каждой такой выходке.

— Вы уберетесь! — кричала она неистово. — Хозяйка я здесь пли нет? Смешно было бы, если б мне пришлось уйти из своего дома, оставив его на произвол служанки.

— Нет, не уберусь, — решительно отвечала Женевьева. — Господь поставил меня здесь, чтоб я пеклась о своем детище, Гийоме, а вас наказала за ваши грехи… Я останусь до того часа, когда он будет освобожден от ваших пут и когда я увижу, как на вас падет божья кара.

Упорство старухи и ее пронзительный голос в конце концов подавляли волю Мадлены. Сломленная душевно, она отступала, не смея вцепиться в горло столетней ведьмы, не зная, как от нее избавиться. Она падала в кресло и говорила раздирающим душу голосом:

— Как я страдаю! Как я страдаю!.. Разве вы не видите, что медленно убиваете меня своим преследованием! Или вам кажется, что я не чувствую вашего вечно устремленного на меня леденящего взгляда? А эти вечерние чтения — я ведь отлично понимаю, что они обращены ко мне одной… Вам угодно, чтоб я покаялась?

— Покаяние бесполезно. Господь не прощает плотского греха.

— Ах, вот как! Тогда оставьте меня в покое; не приставайте ко мне со своим дьяволом и со своим богом; не запугивайте меня каждый вечер до того, что я трепещу ночь напролет… Можете оставаться, мне безразлично, но видеть вас я не желаю, я умоляю вас устроиться в другой комнате… Вчера вечером вы опять, упиваясь злобой, описывали ад; я провела ужасную ночь…

Она вся дрожала, постепенно бледнея, а на лице Женевьевы появлялось странное удовлетворение.

— Не из-за меня вас мучают кошмары, — отвечала она. Если вы не можете спокойно уснуть, то это потому, что в ваше тело вселился бес и он терзает вас, как только вы погасите свечу.

— Вы безумны! — кричала Мадлена, делаясь белее полотна. — Вы стараетесь запугать меня, точно я ребенок… Но я не труслива, я не верю в эти нянькины сказки…

— Да, да, — со страстностью ясновидящей твердила свое изуверка, — вы одержимы… Когда вы плачете, я вижу, как сатана, застряв у вас в горле, раздувает вам шею. Он сидит в ваших руках, когда вы размахиваете ими как бешеная, он в мясе ваших щек, когда по ним пробегают быстрые судороги… А! Вот-вот, поглядите-ка на свою левую руку; видите — конвульсии вам сводят пальцы; в них сатана, в них сатана!

И, пятясь, она испускала дикий крик, точно на самом деле видела какую-то гнусную тварь. Молодая женщина смотрела на свою руку, пальцы которой действительно дрожали нервной дрожью. Она умолкала, не находя больше ни одного гневного или негодующего слова. «Женевьева права, — думала она, — не она меня пугает — зло во мне самой, в моей греховной плоти. Это мои воспоминания душат меня… по ночам, когда я вижу страшные сны». Пав духом, она примирялась с присутствием старой служанки. Так кончались все их стычки. Мадлену охватывало еще большее отчаяние. В смятении чувств она смешивала Жака, которого всегда ощущала внутри себя, с дьяволом, шевелившимся, по свидетельству Женевьевы, у нее под кожей. Гнетущее презрение Женевьевы, священный ужас, который, казалось, та испытывала от одного ее вида, вселяли в Мадлену горькие раздумья. «Должно быть, гаже меня нет никого, если эта женщина отказывается прикасаться к предметам, которые я тронула, — говорила она себе. — Она вздрагивает, увидав меня, словно ей на глаза попалась жаба; она охотно раздавила бы каблуком мою голову. Верно, я и в самом деле последняя из последних». И она прониклась отвращением к самой себе и с чувством тошноты рассматривала свою белую кожу, воображая, что видит исходящие от нее ядовитые испарения. Ей чудилось, будто ее красота есть лишь маска, под которой скрывается какое-то чудовищное животное. Религиозное помешательство фанатички совершенно затуманило сознание Мадлены, она утратила ясное представление о своей личности и целыми часами прислушивалась, не корчится ли вправду дьявол в ее груди.