Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.2. Марсельские тайны. Мадлена Фера

Женевьева своим видом неумолимого судьи удесятеряла его муки. В первые же дни болезни Люси она добилась, чтобы ее допустили в комнату, где изнывала в бреду бедная девочка. Водворившись здесь, она начала предсказывать ее кончину, бурча под нос, что небо отнимет ее у родителей в наказание за их грехи. Она ни разу не помогла Мадлене в уходе за дочерью — не подала лекарства и не положила повыше голову больной — без того, чтобы не сказать какого-нибудь угрожающего слова. Молодая женщина, замученная постоянными разговорами о смерти и о небесной каре, отнимавшими у нее последнюю надежду, скоро выгнала ее из комнаты, раз и навсегда запретив ей сюда входить. Тогда старая протестантка принялась зловеще кружить вокруг Гийома; как только ей удавалось захватить его в коридоре или столовой, она битый час держала его под градом своих безумных разглагольствований, доказывая, что рука всевышнего не только уничтожит его дочь, но и для него уже приберегла скорое наказание. Он вырывался от нее совершенно обессиленный.

Не имея духу сидеть в комнате и не решаясь выйти оттуда из опасения столкнуться с фанатичкой, он не знал, куда ему деваться в дневное время. Люси в бреду часто звала его: «Папа, папа», — с таким странным выражением в голосе, что у него все переворачивалось внутри. «Да меня ли она зовет?» — думал Гийом. Он подходил и наклонялся над постелью больной. Девочка с жуткой пристальностью смотрела на него расширенными, воспаленными глазами. Но она не видела его, точно ее взгляд упирался в пустоту, потом вдруг резко отворачивалась и, устремив глаза в какую-нибудь другую точку, продолжала звать, задыхаясь: «Папа, папа». И Гийом говорил себе: «Она мне не протягивает рук, она не меня зовет». Бывало, Люси чему-то улыбалась в жару; удушье проходило, она то нежно напевала, то что-то болтала вперемежку с короткими, приглушенными стонами; выпростав из-под одеяла тоненькие, как у куклы, ручки она слабо двигала ими, точно просила дать ей невидимую игрушку. Это было душераздирающее зрелище. Мадлена плакала, стараясь ее укрыть. Но девочка не желала ложиться, она оставалась в сидячем положении, продолжая щебетать, шепча бессвязные слова. Гийом, расстроенный, направлялся к двери.

— Прошу тебя, останься, — говорила ему Мадлена. — Она все время зовет тебя, лучше тебе всегда быть здесь.

Он возвращался и, нервно подергиваясь, слушал тихую, хватающую за сердце болтовню Люси. С того дня, как определилась оспа, он с каким-то особенным интересом следил за разрушением, производимым болезнью на лице ребенка. Покрывшие его пятна сначала захватили лоб и щеки, которые опухли почти сплошь; потом, по неведомому капризу природы, разлитие сыпи приостановилось вблизи рта и глаз. Лицо превратилось как бы в отвратительную маску, сквозь отверстия которой проглядывал нежный рот и кроткие глаза ребенка. Гийом против воли пытался распознать, не уничтожают ли струпья на этом обезображенном лице сходства с Жаком. Но по-прежнему сквозь отверстия маски в складе губ и в разрезе глаз он видел портрет первого любовника Мадлены. Однако в самый разгар болезни Гийом с бессознательной радостью установил, что сходство исчезает. Это его успокоило и дало ему силы оставаться возле Люси.

Однажды утром врач объявил, что может наконец поручиться за жизнь ребенка. Мадлена готова была целовать ему руки — последнюю неделю ей уже жизнь была не в жизнь. Выздоровление шло медленно; Гийом опять почувствовал смутное беспокойство; он снова принялся изучать лицо дочери, и каждый раз, как замечал, что исчезла еще одна пустула, у него слегка сжималось сердце. Мало-помалу освободились рот и глаза, и Гийом сказал себе, что ему, наверно, предстоит увидеть вторичное воскрешение Жака. Но у него еще теплилась надежда. Провожая однажды врача, он спросил его на пороге:

— Как вы считаете, у девочки останутся следы на лице?

Мадлена слышала его вопрос, хотя он говорил почти шепотом. Она поднялась и, вся бледная, подошла к двери.

— Успокойтесь, — ответил врач, — я почти наверняка могу обещать вам, что оспа не оставит следов.

Гийом сделал движение, в котором так явно выразилось сожаление и досада, что жена посмотрела на него с глубоким упреком. Ее взгляд говорил: «Ты готов изуродовать свою дочь, лишь бы самому страдать меньше!» Он опустил голову в немом отчаянии, всегда овладевавшим им, когда он ловил себя на жестоких, эгоистических мыслях. Чем сильнее он страдал, тем больше боялся страдания.

Кроватка маленькой больной еще около двух недель стояла в спальне супругов. Люси понемногу поправлялась. Надежды врача оправдались. Рубцы исчезли совершенно. Гийом не решался поднять глаза на дочь. Кроме того, с некоторых пор он создал себе новый повод для мученья: его беспокойная душа находила жестокую радость в самоистязании, и он преувеличивал ничтожнейшие факты. Подметив однажды у Мадлены жест, напомнивший ему движение рукой, которое Жак, разговаривая, делал ежеминутно, Гийом стал наблюдать за женою и изучать ее позы и интонации голоса. Он не замедлил убедиться, что она подхватила кое-какие повадки своего прежнего любовника. Это открытие нанесло ему ужасный удар.

Он не ошибался. Действительно в выражении лица Мадлены иногда проскальзывало какое-то сходство с Жаком. Разделяя некогда жизнь с этим человеком, находясь в постоянной близости с ним, она незаметно переняла его вкусы, его приемы обращения. В течение года она получала у него своего рода физическое воспитание, сформировавшее ее на его лад; она затвердила его любимые выражения, бессознательно повторяла его жесты и даже модуляции голоса. Эта склонность к подражанию, которая придает манерам всякой женщины что-то родственное с манерами мужчины, с которым она живет, дошла у Мадлены до того, что некоторые черты ее лица изменились и мимика ее стала походить на мимику Жака. Это явление было неизбежным физиологическим следствием ее связи с ним; овладев ею на всю жизнь, он помог ей созреть, создал из девственницы женщину, как бы оставив на ней печать своих объятий. В ту пору Мадлена находилась в полном расцвете; ее тело, лицо, все — вплоть до выражения глаз и улыбки — преображалось и обогащалось под воздействием новой силы, которую давал ей Жак; она волей-неволей приобщалась к его природе, становилась его подобием. Позднее, когда он покинул ее, она отучилась от его жестов и интонаций, но тем не менее навеки оставалась его супругой, связанной с ним родством плоти. Потом поцелуи Гийома почти стерли с ее лица черты Жака; пять лет забвения и покоя усыпили в ней кровь этого человека. Но с тех пор как он возвратился, эта кровь начала пробуждаться; у Мадлены, которая жила в постоянных думах о своем первом любовнике и в страхе перед ним, против ее воли, под давлением одной неотвязной мысли, опять появились прежние манеры, интонации, выражение лица. Казалось, ее первая связь снова проступила в ее внешнем облике. Она начала ходить, говорить, жить в Нуароде, как когда-то покорной любовницей Жака жила на улице Суфло.