Шолом Алейхем - Юла

Следы от розог залечиваются, позор забывается. Мы с Беней быстро стали добрыми друзьями, своими в доску, водой не разольешь. Вот как было дело.

Когда я на следующий день с библией в одной руке и с завтраком – в другой пришел в хедер, я нашел моих новых товарищей веселыми, возбужденными; как говорится, на взводе. В чем дело? Оказывается, нам повезло – ребе нет. Где же он? Ушел куда-то на обрезание вместе с женой. Только не подумайте, упаси бог, что действительно вместе, – ребе никогда не ходит вместе с женой – впереди идет ребе, а за ним идет жена.

– Спорим! – сказал мальчик с синим носом, по имени Ешие-Гешл.

– На что? – спросил Копл-Бунем, мальчик с разодранным рукавом, из которого торчал черный локоть.

– На четверть фунта рожков.

– Ладно, давай на четверть фунта рожков. Так ты что говоришь?

– Я говорю, что больше двадцати пяти он не выдержит.

– А я говорю – тридцать шесть.

– Тридцать шесть? А вот посмотрим! Ребята, налетай!

Услыхав эту команду синеносого Ешие-Гешла, несколько мальчишек схватили меня, как черт меламеда, и положили на скамейку лицом вверх. Двое сели мне на ноги, двое на руки, один держал меня за голову, чтобы я ею не вертел, а еще один приставил к моему носу сложенные баранкой два пальца левой руки (видно, он был левшой); прищурив один глаз и приоткрыв рот, он начал щелкать меня по носу. Но как щелкать! При каждом щелчке я чувствовал, что вот-вот отправлюсь на тот свет, к моему отцу. Разбойники! Убийцы! Что им нужно было от моего носа? Что он им сделал? Кому он мешал? Что они на нем увидели? Нос как нос!

– Считайте, ребята! – командовал Ешие-Гешл. – И… раз! И… два! И… три!

Но вдруг…

С тех пор как свет стоит, все чудеса совершаются вдруг. Например, случается, помилуй бог, несчастье с человеком – нападут на него в поле разбойники, свяжут ему руки, наточат нож и велят ему произнести предсмертную молитву. Но в это самое мгновение, когда они соберутся сделать – чик! – принесет вдруг станового с колокольчиками, разбойники разбегутся, и человек будет спасен; воздев руки к небу, он возблагодарит создателя за избавление.

Со мной и с моим носом случилось точно так же. Не помню, после пятого или после шестого щелчка открылась дверь, и вошел Беня Меера Полкового. Ребята меня тут же отпустили и притворились невинными агнцами. А Беня начал расправляться со всеми поодиночке: хорошенько крутил каждого за ухо, напевая и приговаривая:

– Ну? Теперь будешь знать, как обижать сына вдовы?

С тех пор ребята больше не посягали ни на меня, ни на мой нос; они боялись связываться с сыном вдовы, другом которого, избавителем и защитником был Беня Меера Полкового.

«Сын вдовы» – иначе меня в хедере не называли. Почему же «сын вдовы»? А потому, что моя мама была вдовой, билась как рыба об лед, держала бакалейную лавку, где продавались, насколько я помню, главным образом мел и рожки – два товара, на которые у нас в Касриловке всегда большой спрос: мел нужен для того, чтобы белить дома, а рожки – хорошее лакомство: и сладко, и легко на вес, и стоит дешево. Мальчишки из хедера тратят на рожки все деньги, которые им дают на завтраки и обеды, а лавочники извлекают из рожков большую выгоду. Я никак не мог понять, почему мама вечно жаловалась, говорила, что ей еле-еле хватает на плату за лавку и за обучение. Почему именно на плату за обучение? А все остальное, что нужно человеку: еда, платье, обувь и тому подобное? Все мамины мысли занимала плата за обучение: «Если бог меня наказал, – говорила она, – и отнял у меня мужа, такого мужа, и оставил меня в молодые годы вдовой, одну-одинешеньку, хочу я хотя бы, чтобы мой сын был ученым!» Ну, что тут скажешь? Вы полагаете, может быть, будто она не ходила то и дело в хедер справляться, как я учусь? О молитвах и говорить нечего – тут уж она сама следила, молюсь ли я каждый день. Мама все хотела, чтобы я стал хоть наполовину таким, каким был мой отец, царство ему небесное, И каждый раз, хорошенько всматриваясь в меня, она говорила, что я, долгие годы мне, вылитый «он». При этом глаза у нее увлажнялись и странно озабоченным становилось ее грустное лицо.

Пусть простит меня мой отец на том свете. Я никак не мог понять, что он был за человек. По маминым рассказам, он всегда или читал священные книги, или молился, Неужели его никогда не тянуло на волю, в летнее утро, когда солнце еще не особенно печет, когда оно только появляется в огромном небе и движется быстро, быстро, словно в огненной карете, запряженной огненными лошадьми, несется огненный ангел, в светлое, горящее, золотое лицо которого больно смотреть. Что за радость, спрашиваю я вас, может доставить в такое божественное утро обыденная молитва? Что за радость сидеть в тесном неуютном хедере, когда печет золотое солнце, накаляя землю, как железную сковороду? Вас тянет туда, под гору, к реке, к великолепной реке, сплошь покрытой зеленью. Уже издали несет от нее запахом парной бани, и вас подмывает раздеться поскорее и погрузиться по пояс в нагретую воду, прохладную только внизу, у самого дна, скользкого и вязкого; разные создания, которые копошатся в речной глубине, полурыбки-полулягушки, мелькают, мелькают без конца перед глазами, а диковинные мухи и комары с длинными лапками скользят, как будто на санках, по поверхности воды; и вам хочется переплыть на другую сторону, где растут широкие, круглые зеленые листья, сквозь которые сверкают белые и желтые лилии, и смотрит на вас молодая зеленая верба с нежными свежими веточками, и вы бросаетесь в воду, и попадаете руками в грязь, и бьете, бьете ногами по воде – пусть думают, что вы плаваете. Что за радость, снова спрошу я вас, сидеть дома или в хедере в летний вечер, когда по ту сторону города большой красный небесный шар спускается к земле, зажигает церковный купол, освещает красную черепичную крышу бани и большие окна старой холодной синагоги. И оттуда, из-за города, движется стадо, бегут козы, блеют овцы, столб пыли достигает неба, и лягушки квакают, заливаются, все кричит, трещит, верещит – тарарам, настоящая ярмарка! Кто сейчас, может думать о молитве! Кому полезет в голову учение? Однако подите поговорите с моей мамой: мама вам скажет, что он, мир праху его, не так поступал; он, мир праху его, был совсем другим человеком. Каким он был человеком, да простится мне, я не знаю, я знаю только, что мама меня в покое не оставляет, без конца напоминая, что у меня был отец, и попрекая десять раз на день платой за обучение, которую она вносит, и требует она от меня только двух вещей: хорошо учиться и хотеть молиться.

Нельзя сказать, что «сын вдовы» плохо учился. Он ни на волос не отставал от своих товарищей. Но хотеть молиться – тут я не ручаюсь. Все мальчики одинаковы, и «сын вдовы» был таким же сорванцом, как все, так же, как и все, любил он всякие проделки, так же, как и все, любил поозорничать: надеть на рога общественному козлу ермолку из мочалы, которой жена меламеда мазала пол, и пустить его по городу; нацепить кошке на хвост бумажного змея, чтобы она как бешеная понеслась по улицам, разбивая, почем зря, горшки на своем пути; повесить в пятницу вечером замок на дверь женской молельни, чтобы женщин потом надо было приводить в чувство; приколотить гвоздями к полу шлепанцы ребе или, когда он спит, прилепить ему бороду к столу сургучом, пусть-ка попробует встать! Сколько розог получали мы потом, когда бывал обнаружен виновник, и не спрашивайте!