Луи Арагон - Орельен. Том 1

— Нельзя смеяться? — испуганно спросила она.

— Напротив… Я до сих пор как-то об этом не думал… Представьте себе только, портрет и вдруг начинает смеяться.

Шутит ли он? Рассердился? Во всяком случае, Замора продолжал свои разглагольствования, предназначавшиеся скорее для Поля Дени, чем для Береники:

— Люди сами не знают, чего хотят… Говорят, неважно, мол, что именно нарисовано, а важно, в какой нарисовано манере. А ведь так, знаете ли, можно зайти слишком далеко, кончится тем, что будут рисовать одни яблоки и снова яблоки… А когда я пишу машины, мне твердят: пишите, как Сезанн…

Тут общим вниманием завладел крошка Джорджи-Вашингтон Гудмен, во всеуслышание провозгласивший своим тоненьким пронзительным голоском: «Сезанн — дельмо!»

— Ох! — ужаснулась мать. — Что за ребенок!

— Он хочет, чтобы ему дали яблоко, — пояснил Замора, кудахтая громче обычного.

Окончательно расшалившийся Вашингтон вцепился в юбку Береники и, не обращая внимания на угрозы своей благовоспитанной сестрицы, повторил несколько раз подряд: «Сезанн — дельмо!» Береника улыбнулась мальчугану и прижала его к себе.

— Он наверняка будет художником, — сказала она и повернулась к девчушке: — Скажи, а ты кем хочешь быть?

Детское личико Мадонны глянуло на чужую тетю. Беренике показалось, что впервые в жизни она видит такое небесно-чистое выражение на человеческом лице.

— Я? — переспросила крошка, и в голосе ее прозвучал экстаз, рождаемый только длительным и углубленным размышлением. — Я? Когда я вырасту, я буду шлюхой…

Неудержимый смех, охвативший Поля Дени, заглушил буйное кудахтанье Замора и фальшиво испуганные крики матери; одна только негритянка сидела в прежней, невозмутимо спокойной позе и оглядывала присутствующих с добродушной и загадочной улыбкой.

— Извините ее, она повторяет то, что говорят другие! — заметила миссис Гудмен.

— Да неужели, мадам? — у Поля Дени от смеха даже слезы выступили на глазах.

— Ну, это уж вы клевещете на себя, Бетти, — вставил художник.

Миссис Гудмен слегка покраснела и обернулась к госпоже Морель, которая ласково гладила мальчугана по белокурым кудряшкам.

— Вы любите детей, мадам?

— О да, — Береника замолчала, поняв, что этим восклицанием приоткрыла больше, чем ей хотелось, свою душу. Поэтому уточнила: — Не слишком и не всех… Все зависит от того, каков ребенок… если дети миленькие, тогда, конечно…

— Вы любите детей? Вот уж терпеть не могу! — сурово отрезал Поль Дени. По насупившейся физиономии поэта было видно, что слова Береники прозвучали для него почти непристойностью. Вскинув на Поля глаза, Береника медленно проговорила:

— По-видимому, дорогой мой, в вашем обществе не принято любить детей.

Поль досадливо закусил губу, а неподвижное лицо миссис Гудмен вдруг просветлело, и, проникшись внезапной симпатией к Беренике, она подхватила:

— Вы угадали… У нас это считается дурным тоном… Приходится скрывать свои чувства…

— Каждый волен любить ребятишек, кухонные отбросы, словом, все, что ему угодно, — серьезным, но злым тоном изрек Поль Дени.

Это было уже слишком. Замора решил положить конец разговору, явно принимавшему нежелательный оборот:

— Лично я люблю детей, своих собственных детей, и особенно люблю их делать…

— Be carefull, [18] Поосторожнее (англ.). — угрожающе заметила миссис Гудмен.

Тем временем Береника размышляла над словами Поля Дени, она уже начинала догадываться, в каком мирке живет юный поэт и что представляет собой эта среда молодых художников и литераторов — любителей всего необычного и чрезмерного. Там господствовал ряд ходячих представлений, не тех, которыми руководствуются обыкновенно люди, но все же это были непререкаемые и достаточно тиранические истины. Тем печальнее, что им следует Поль Дени, все-таки жаль его, он славный мальчик, не лишен поэтического дара, но этот панический страх перед тем, что скажут его приятели: три девчонки и один сопляк! Вот это-то и иссушает талант, и поэзия его во всем своем блеске не трогает, не задевает души. Береника пожалела его так же, как жалела этих дрессированных двуногих собачек, которым наговорили о Сезанне прежде, чем научили вытирать нос. Она вынула из сумочки платок и вытерла нос Вашингтону.

За беседой незаметно угасал зимний день. Поль Дени и Замора никак не могли договориться по множеству пунктов. Разговор теперь перешел на кино, и художник объявил:

— Вы еще не видели последней картины с Гарольдом Ллойдом? Непременно сходите посмотрите, он гораздо лучше Шарло.

Эти слова положили начало бесконечному спору, ибо Поль Дени не признавал ничего и никого, кроме Чарли Чаплина, и не только в кино. Что касается Замора, то он не мог без злобы слышать о чьей-то другой, уже признанной, славе и при любом упоминании о знаменитости тут же противопоставлял ей новую знаменитость. У него имелись, так сказать, запасные гении во всех областях и на всякий случай — в музыке, в поэзии, в боксе и в медицине. Никому, кроме него одного, не ведомые гении, имена которых, овеянные легендой, творимой самим Замора, заставляли умолкнуть инакомыслящих. Обычно речь шла о многочисленных друзьях Замора, проживавших в Нью-Йорке или в Севилье, в Мексике или в Гаване, и не подозревавших о том, какую блестящую репутацию создает им в Париже художник, который, не задумываясь, стер бы их в порошок, живи они поблизости.

Но никому еще в присутствии Замора не удавалось увести беседу от его живописи. Картина, красовавшаяся на мольберте, давала для этого богатую пищу. Замора разорвал уже два листа ватмана, и сейчас перерисовывал первоначальный набросок на третий, чтобы потом перенести на четвертый. Береника кое-что уже начинала различать. Поль Дени восторженно охал и качал головой. Когда же она вопросительно взглянула на поэта, требуя пояснений, он ответил ей неопределенным жестом и, покусывая по дурной привычке ногти, улыбнулся. А Замора все продолжал ораторствовать по поводу картины которую не пожелал купить Шарль Руссель:

— Когда я подумаю, какой у него висит Матисс! Почти в два раза больше этой… Бокал, а в нем рыбы красного цвета, вы только представьте себе! В каждой такой красной рыбке ровно полметра. Это же бессмыслица! Но подите же, никого это не шокирует, а вот машины… Знаете, чем они недовольны в этой картине?

— Нет.

— Тем, что зубчатые колеса наглухо сцеплены и не могут, видите ли, вертеться! Ну хорошо, допустим даже, я их расцеплю, все равно на картине колесо ей-богу не завертится. Похоже, что они покупают картину для того, чтобы копировать с нее, сделать по ней, как по чертежу какой-нибудь карбюратор или мотор… Представьте себе любителя живописи, который собирает Ренуара и требует, чтобы купальщица… или покупает Пуссена ради того, чтобы воспроизвести его пейзаж в своем саду…