Луи Арагон - Орельен. Том 1

Она уедет из Парижа. При мысли о разлуке с Орельеном она почувствовала, как ее охватывает ярость — ведь она причиняет самой себе зло, своими руками вырывает из груди сердце. Но она всё-таки уедет из Парижа. На глазах ее выступили слезы. Она увидела улицы, набережные, сады… Париж… Отупляющая скука провинциальной жизни. Все одни и те же люди. Длинные, нескончаемо длинные дни. И этот сказал то-то, а эта — то-то подумает. Врачи со своими супругами, друзья Люсьена, свекровь. Она вспомнила Монруж и Пасси, Батиньоль, Латинский квартал… Кончено! И Тюильри — как нежное прикосновение ладони к щеке. Мало-помалу среди вкрадчивой голубизны Парижа вновь возник образ Орельена. Он подстерегал ее на тех улицах, где она бродила одна, где никогда его не видела, где никак не ожидала его обнаружить. Коварный Париж завлекал ее и незаметно сливался с тем, от кого она бежала. Береника вытерла слезы, взглянула на себя в зеркало и, увидев, что волосы растрепались, взяла гребень и стала причесываться.

Уверена ли она, что эта любовь ее к Орельену беспримесна, без грана амальгамы? Действительно ли любовь — то неистовое, абсолютное, непоправимое чувство, какою она себе ее представляла, или ей только так показалось? Она обвиняла себя за то, что любит не просто его, что в нем любит не только его. А не Париж ли с его иллюзиями, яркими огнями, изменчивой жизнью, с этими толпами людей, безвестных и знаменитых, с его великими людьми и обычными прохожими, с туалетами, витринами, концертами, театрами, пустынными кварталами, где не встретишь ни души, кроме вольного ветра? И не он ли, Париж, заставляет судорожно цепляться за какой-то человеческий облик, связывать свою тоску по Парижу с чьими-то взглядами, голосом, с живым пожатием руки? Не сожаление ли обо всем этом внушило ей мысль, что она любит Орельена? Любила ли она Орельена? Впервые она задавала себе такой вопрос. Испугалась, что задает его себе впервые.

Когда же она подумала, что он вовсе не любит ее так, как казалось ей, как поверила она в своем простодушии, мысль эта взволновала ее до глубины души, непереносимая мысль, непереносимая… Она не могла представить свою дальнейшую жизнь, завтрашний, послезавтрашний день; как она будет жить, лишенная веры в его любовь, обманувшаяся в себе, обманутая… Жила я до сих пор и — ничего, что же переменилось? Такие фразы обычно говорятся фальшиво-спокойным тоном. Их твердят себе из страха. Береника страшилась больше самой себя, нежели Орельена. Страшилась жестокой раны разочарования. Слишком она хорошо знала, как глубок колодец разочарования. Знала, как трудно из него выбраться. Знала наверняка и понимала, что из него можно никогда не выбраться.

Она все еще сидела перед зеркалом и, не останавливаясь, водила гребнем по волосам. Было, должно быть, около одиннадцати. За окнами пронзительно свистел ветер. Орельен. Орельен. Ветер повторял: Орельен! Она причесывалась, сидя перед зеркалом. Бессознательным движением, старательным движением. Зачесывала волосы по-новому, потом теряла терпение, переделывала прическу, укладывала волосы, как обычно, и все водила, водила по ним гребнем. Зубья гребенки уже не цеплялись за пряди расчесанных и перечесанных волос, они скользили, не касаясь их. Орельен…

А вдруг все это лишь мираж праздности, их общей праздности, и мираж Парижа, Парижа, так тщательно причесанного, такого опрятного, где не за что зацепиться их праздным сердцам, необъятной пустоте их сердец? А вдруг все это еще один обман жизни, которая продолжается, течет, хотя детство уже поглотила пропасть минувшего, хотя медленно догорает молодость и остаются лишь борозды горечи — морщины на сердце и лице; и сейчас из глубины зеркала медленно наплывала сетка морщин.

Орельен.

— Ты довольна своим воскресеньем?

Роза ответила не сразу. Она снова окинула мысленным взором свой воскресный день.

…В полдень она зашла в «Ритц», на улице Камбон. В баре ее ждал Барбентан. Через гостиные они прошли в ресторан. Как приятно пообедать в саду… Особенно в это время года… Эдмон был одет с неописуемым изяществом. Женщины оглядывались на него, пожалуй, не меньше, чем на Розу.

— Смотрите, вот Роза Мельроз… Кто это с ней? Какой красавец!

Она улыбалась. Ни один столик не пришелся им по душе. Эдмон склонился к ней:

— Если вас не пугает погода, давайте дойдем до Вандомской площади, я там оставил свою машину и к тому же я знаю поблизости один весьма приличный ресторан…

С Вандомской площади начался их дальнейший путь. Машина Эдмона — длинная, просторная, зеленая, с красными кожаными сидениями, легко обгоняла попутные автомобили. Она набирала скорость одним рывком, но мягко, без толчков. Даже не верится, что едешь через город. Роза укрылась полостью, подбитой соболем.

— Куда ты меня везешь, Мондинэ? Твоя лошадка изрыгает огонь! Нет, правда, куда?

Машина катила по направлению к Булонскому лесу. Роза прикрыла глаза.

— Ты водишь машину так же прекрасно, как и танцуешь, ты, Розино чудовище, — а танцуешь, как…

Поцелуем он закрыл ей рот. В нем чувствовалась какая-то удивительная непринужденность, словно в крупном хищнике. Когда он сидит за рулем, трудно сказать, кто перед тобой — король парижских такси или же грабитель с большой дороги. Он повернул к Версалю. Опять Версаль…

Роскошная гостиница выходила фасадом прямо в парк. По-видимому, нынешние короли приезжают провести свои weekend [19] Конец недели (англ.). прямо к Королю Солнцу. Сплошной комфорт, сплошной шик и полная уверенность в том, что ваша тайна будет соблюдена. А какой сервис! Машина обогнула двор и, послушная движению руки Эдмона, остановилась у подъезда.

— Апартаменты готовы?

Швейцар у входных дверей, портье, лакеи в один голос сообщили:

— Апартаменты номер пятнадцать.

Грум потащил вслед за ними соболью полость. Мосье и мадам прошли через холл, сели в лифт…

— Значит, ты звонил сюда, — шепнула Роза. — А притворялся!

«Должно быть, приготовил сюрприз», — подумала она. Их ввели в номер, состоящий из трех комнат. В первое мгновение она заметила только половодье роз — белых чайных. Здесь их должно быть… она быстро подсчитала в уме стоимость цветов. Просто сказочная сумма. Все покрывали розы. И это накануне рождества.

Она обернулась и произнесла самым глубоким из всех своих сценических голосов:

— Мой друг, вы поистине неподражаемы!

Сопровождавший их метрдотель склонился в почтительном поклоне:

— Завтрак накрыт в столовой… как и заказывал мосье… если мадам пожелает…

— Спасибо, Марсель, когда нужно будет, я позвоню.

Какая нежная, ровная температура, и этот одуряющий аромат! Роза взяла целую охапку цветов, тряхнула снежными хлопьями…