Луи Арагон - Орельен. Том 1

— Бог мой, Эдмон, ты просто невозможен! Тратить целое состояние, когда люди умирают с голоду и холоду! Целое состояние на цветы!

— Все розы моей Розе…

Он помог ей снять манто. До чего он молод, силен, и красив! И богат к тому же, эдакое чудовище.

— Больше всего меня прельщает в нашем приключении то, что оно в высшей степени дурнотонно, — сказала госпожа Мельроз.

Эдмону нравилось бывать с Розой потому, что она была настоящая женщина, которую ничем не испугать, которая знает толк в любви. После Карлотты Эдмону ни разу не попадалась любовница, которая так бы ему подходила. Если чудо ее молодости действительно оказалось лишь чудом, то, во всяком случае, оно послужило тому, что Эдмон еще сильнее привязался к этой женщине, которая прошла огонь и воду и могла поэтому оценивать сравнительные достоинства своих поклонников. Он просто таял от ее комплиментов.

— Никогда не видела ни у кого такого белья, как у тебя, — заявила Роза. — Должно быть, вся твоя жизнь проходит в выборе подходящих кальсон, несчастный!

— А в чем она, по-твоему, должна проходить?

— Да у тебя ведь дела, широкие замыслы…

По молчаливому сговору между ними считалось, что у Эдмона голова идет кругом от всех этих комбинаций с парижскими такси, домами, биржей, автомобильными шинами, горючим и всем прочим. От Розы не ускользнуло, что Эдмон не прочь прослыть в ее глазах важной особой, сверхбизнесменом, именно сверхбизнесменом. И время от времени она тактично напоминала ему об этом. Но у него и в самом деле были самые восхитительные кальсоны во всем Старом и Новом Свете. Не говоря уже о сорочках, носках. К тому же выхолен, как куртизанка, и мускулист, как ломовой извозчик.

— Просто не понимаю, когда тебе приходится вставать, Мондинэ, очевидно, до зари, ведь у тебя на плечах уйма дел… А ты еще ухитряешься прихорошиться, так что тебя можно разглядывать со всех сторон и ни к чему не придерешься. Икры у тебя, как у велосипедиста, — железные… Нет, одного утра ни за что не хватит… Ах, ты мне сделал больно, грубиян…

Что ни говори, а приятно иметь сутенера-миллионера. Особенно такого умницу, как Мондинэ. С ним совсем не обязательно прикидываться, что ты моложе своих лет. Она нравится ему именно такой, какая есть. А Роза достаточно хитра, она все понимает и даже твердит ему о своих годах, как бы умаляя себе цену: все-таки грустно, что ни говори. Ни за что она не скажет этому мальчику, что он в ее власти, что это она его держит, — наоборот, всякий раз она притворяется даже перед самой собой, что он — ее последний, самый-самый последний необъяснимый каприз и что ей все равно не удержать его, уж это-то она прекрасно понимает.

— Мой дикарь, преступник, убийца! — шепчет она. — Я же тебе в матери гожусь! Он до того хорош, что грешно было бы… Неужели тебя не утомляет быть всегда таким изумительным!

По-видимому, это его совсем не утомляет.

Они наелись гусиной печенки и расшвыряли все цветы, до последнего лепестка. Роза обожает гусиную печенку. Лежа в широкой постели с прозрачным пологом, она глядит, как обнаженный Эдмон переходит из спальни в ванную и из ванной в спальню. Мелодично журчит вода. Ему нравится приводить себя в порядок на ее глазах.

— Что за обаятельный эксгибиционист! Подойди сюда, дорогой, ближе, ближе! Я не желаю, сударь, издали любоваться вашими ногами.

Эдмон сиял. С другими женщинами его постоянно терзали сомнения. Вполне понятные сомнения мужчины, слишком хорошо знающего, каким языком говорит дорого оплачиваемая любовь. А с Розой ему всегда казалось, что она бы сама ему заплатила деньги, будь это ей по карману. И ведь это не кто-нибудь, а Роза, великая Роза Мельроз… Он заставит ее стонать от наслаждения.

— Нет, просто немыслимо… у тебя такая кожа, словно ее раз навсегда позолотило августовское солнце, а ведь сейчас у нас зима! Где это ты умудряешься загорать?.. Ты словно вышел из рук Гермеса. И этот шелковистый пушок… почти непристойный… Впервые вижу такой пушок! По сравнению с тобой я просто бревно…

Роза прекрасно знает, что у нее ослепительно-белая кожа, знает также, что у нее груди будто изваянные — на вид небольшие, но только на вид — широко расставленные, как бы созданные для любви.

— Когда я подумаю, что у тебя молодая прелестная жена, а ты лежишь в моих объятиях… — шепчет она. — Ах, лгунишка, лгунишка. Как же после этого я могу тебе верить?

— Ты же отлично знаешь, что я ее никогда не любил…

— Однако женился.

— Ничего не поделаешь, обожаю хорошее белье, а сам платить за него не мог.

Роза упивалась его цинизмом.

— Ах, каналья!

Потом вдруг вспомнила эту самую Бланшетту, в отношении которой проявляла на словах столько великодушия, хотя, надо признаться, лицо у супруги Эдмона немного лошадиное, да и руки не особенно красивые.

— Скажи, нахал… твоя жена…

— Что моя жена, Розетта?

— Сначала ты от нее таился, не хотел говорить даже нашей милой Мэри, чтобы не дошло до твоей жены, а теперь вдруг переменился.

— Переменился не я, а обстоятельства…

— Как так?

Эдмон присел на край постели, обхватил руками согнутые колени, плечи его угрожающе поднялись, и он стал ужасно похож на коршуна, подстерегающего добычу, — не по росту маленькая головка с редеющими волосами, глубоко запавшие, хищные глаза. И крепкие зубы.

— Так вот… — начал он.

Роза слушала его, не слыша. Улавливала только основную линию его рассуждений, ибо, как она уже поняла по тону Эдмона, он непременно начнет углубляться в дебри психологии. Эдмон любил психологизировать; что ж, это маленькое чудачество вполне простительно, особенно, если мужчина сложен как бог. Лично Розе психология глубоко претила. Но Эдмона она слушала с видом глубочайшего внимания, который усвоила себе еще в те времена, когда играла Расина и приходилось выслушивать зараз по нескольку сотен стихов и все время помнить, что на тебя смотрит публика. Впрочем, она смутно догадывалась, о чем шла речь.

Говоря в общих чертах, в первые годы замужества Бланшетты и Эдмона жена была так безгранично привязана к мужу, что он мог делать все, что угодно, не думая о последствиях. Вырвав из рук Карлотты свою живую добычу, Бланшетта была слишком счастлива, что ее муж не вернется к той, которая внушала ей страх, больше чем все женщины на свете вместе взятые, и страх этот не прошел, даже когда старик Кенель женился на Карлотте. Между папашей Кенелем и его дочкой существовало огромное сходство: зная, что ему не удастся сохранить Карлотту для себя одного, старик некогда безропотно согласился, чтобы его любовница делила свое расположение между ним и тем, кому суждено было стать впоследствии его зятем, то есть Эдмоном. Из того же чувства самоунижения Бланшетта безропотно приняла как нечто неизбежное и фатальное то, что супруг ее принадлежит не ей одной. Война, с ее вынужденной разлукой, окончательно узаконила это положение, а Эдмон постарался сделать его недвусмысленно ясным: из откровенности, порожденной коварством и порочностью, он осведомлял свою жену обо всех своих любовных связях, — во-первых, потому что ему доставляло удовольствие терзать Бланшетту, а во-вторых, чтобы лишить ее возможности упрекать мужа в молчании.