Вирджиния Вулф - Годы

Элинор подняла глаза на портрет. Много лет она смотрела на него, не видя.

— А разве был? — удивилась она.

— Да, маленький голубой цветок, — сказал Мартин. — Я помню его с детства.

Он обернулся. При виде Розы, которая сидела за чайным столиком, все еще сжав кулак, Мартина посетило воспоминание из детства. Он увидел ее стоящей спиной к двери классной комнаты, красную как рак, с туто поджатыми губами — как сейчас. Она чего-то хотела от него. А он скатал бумажный шар и бросил в нее.

— Как ужасно быть ребенком! — сказал Мартин и помахал ей рукой, пересекая комнату. — Верно, Роза?

— Да, — сказала Роза. — И дети никому об этом не могут рассказать.

При очередном порыве ветра послышался звон разбитого стекла.

— Оранжерея мисс Пим? — предположил Мартин, остановившись в дверях.

— Мисс Пим? — переспросила Элинор. — Она уже двадцать лет как умерла!

За городом был вполне обычный день, один из бесконечного хоровода дней, сменяющих друг друга, покуда годы чередуют зелень и багрянец, всходы и жатву. Было ни жарко, ни холодно: английский весенний день, достаточно ясный, но с неизменным лиловым облаком за холмом, которое может принести дождь. По траве то неслись тени, то солнечный свет заливал ее.

В Лондоне, однако, уже чувствовались напор и давление грядущего сезона — особенно в Вест-Энде, где развевались флаги, стучали трости, струились платья, а на свежевыкрашенных стенах торчали полотняные козырьки и висели корзинки с красными геранями. Готовились и парки: Сент-Джеймсский, Грин-парк, Гайд-парк. Еще утром, до того как могло начаться какое-либо шествие, среди пухлых коричневых клумб с кудрявыми гиацинтами были расставлены зеленые складные стулья; они будто ждали событий, ждали, когда поднимется занавес, когда королева Александра, наклонившись, войдет в ворота. У нее было лицо, как цветочный лепесток, и она всегда носила розовую гвоздику.

Мужчины лежали на траве, расстегнув пиджаки и читая газеты. На голой выскобленной поляне под Марбл-Арч собирались ораторы, их безучастно созерцали няньки, а матери, сидя на траве, наблюдали за игрой своих детей. По Парк-Лейн и Пикадилли, словно по прорезям, двигались повозки, автомобили и омнибусы, то останавливаясь, то дергаясь вперед опять, — как будто головоломку собирали, а потом опять разрушали. Наступал Сезон, и улицы были переполнены. Облака же над Парк-Лейн и Пикадилли были все так же свободны, все так же порывисто блуждали по небу, то окрашивая окна в золото, то замазывая их чернотой, облака проносились и таяли, хотя даже итальянский мрамор с желтыми прожилками, сверкающий в карьерах, не выглядел более твердым и монолитным, чем облака над Парк-Лейн.

Если омнибус остановится здесь, подумала Роза, посмотрев вбок, она выйдет. Омнибус остановился, и она встала. Жаль, подумала она, ступив на тротуар и увидев свое отражение в витрине швейного ателье, — можно было бы и одеваться лучше, и выглядеть привлекательнее. Всегда только дешевая готовая одежда, жакеты и юбки от «Уайтлиз». Зато — экономия времени, да и годы — ей было за сорок — позволяли уже почти не заботиться о том, что думают другие. Раньше они говорили: почему ты не выходишь замуж? Почему не делаешь то или это, вмешивались. Теперь перестали.

По привычке она зашла постоять в одну из маленьких ниш на мосту. Люди всегда останавливаются посмотреть на реку. В это утро она текла быстро, грязнозолотая, где гладкая, где покрытая рябью: был прилив. Как обычно — буксир и баржи с зерном и черной просмоленной парусиной. У быков моста бурлила вода. Роза стояла, смотрела вниз, и постепенно вид потока вызвал у нее давно схороненное воспоминание. Оно было болезненным. Она вспомнила, как однажды вечером, после одного свидания, она стояла здесь и плакала. Текли ее слезы, и вместе с ними, казалось ей, утекало ее счастье. Она обернулась — и тогда, и сейчас — и увидела церкви, мачты и крыши города. Все на месте, сказала она себе. Вид, безусловно, был великолепный… Она посмотрела какое-то время, а потом повернулась в другую сторону. Здание парламента. Странное выражение — нахмуренная улыбка — появилось на ее лице, и она выпрямилась, слегка откинув голову назад, — как будто вела вперед армию.

— Чертовы мошенники! — сказала Роза громко, стукнув кулаком по парапету. Проходивший мимо клерк удивленно посмотрел на нее. Она засмеялась. Она часто разговаривала сама с собой. А почему бы нет? Это тоже было одним из ее утешений, как жакет и юбка, как шляпка, которую она нацепила, не взглянув в зеркало. Если людям охота смеяться — пусть. Она зашагала дальше. Ей предстоял обед на Хайямз-Плейс [35] Хайямз-Плейс — вымышленное название. с двоюродными сестрами. Она сама напросилась недолго думая, когда встретила Мэгги в магазине. Сначала она услышала голос, потом увидела руку. Удивительно — учитывая, сколь мало она была знакома с ними, ведь они жили за границей, — какое сильное ощущение она испытала, сидя там, у прилавка, еще до того, как Мэгги увидела ее, — наверное, это родственное чувство, это дает себя знать родная кровь? Она встала и сказала: «Можно, я зайду к вам?» — хотя, как всегда, была занята и не любила ломать свой день посередине. Она пошла дальше. Сестры жили на площади Хайямз-Плейс, за рекой. Хайямз-Плейс — несколько старых домов, стоящих полукругом, с резным названием посередине — она очень часто ходила мимо, когда жила там. В те давние дни она не раз задавалась вопросом: «Кто такой был этот Хайям?» Но так и не получила ответа. Она пошла дальше, за реку.

На убогой улице к югу от реки было очень шумно. То и дело какой-нибудь голос отделялся от общего гама.

Женщина кричала своей соседке; ребенок плакал. Мужчина толкал тачку и открывал рот, что-то крича в окна. В тачке лежали остовы кроватей, каминные решетки, кочерги и кривые железяки непонятного назначения. Но продавал он железный лом или покупал его, сказать было невозможно: все поглощал ритм, слова были почти стерты.

Уличный гул, шум движения, возгласы лоточников, отдельные крики и общий смешанный крик доносились до комнаты верхнего этажа на Хайямз-Плейс, в которой Сара Парджитер сидела за пианино. Она пела. Затем она умолкла и стала смотреть на сестру, накрывавшую на стол.

— Иди бродить в долины, — опять вполголоса напела Сара, — там розы все сорви, — она помолчала. — Очень мило, — сказала она мечтательно.

Мэгги взяла букет цветов, перерезала шпагат, которым они были туто увязаны, разложила их в ряд на столе, а затем стала устраивать их по одному в глиняном горшке. Цветы были разные: голубые, белые и лиловые. Сара наблюдала за сестрой. Вдруг она рассмеялась.

— Над чем это ты? — рассеянно спросила Мэгги. Она присоединила лиловый цветок к букету и оценила результат.