Ричард Олдингтон - Дочь полковника

– Немое мучительное обоюдное смущение длилось почти минуту, а в сознании Каррингтона эхом отдавалась подоплека этого «Я обо-жаю маленьких!». Наконец он сказал нерешительно:

– Мне кажется… Я уверен, что мы можем подыскать… что вы можете подыскать… что я помогу вам найти… э… занятие в приходе, которое будет вам интересно. Работы всегда очень много, куда больше, чем вы полагаете. Но… Короче говоря, не зайдете ли вы ко мне на днях выпить чаю, и мы тогда все обсудили бы?

– С большим удовольствием.

– Когда вы свободны?

– Все дни, кроме четверга. По четвергам у меня в три – девочки-скауты.

– Так приходите в среду к четырем. По-моему, кекс моей экономки должен вам понравиться.

Сырые ветры с Атлантики гнали и гнали нескончаемые дождевые струи. Сквозь летящую пелену туч смутным мокрым пятном пробивалось слабое северное солнце, но его свет тут же преображался в тусклые сумерки. Неясно поблескивали асфальтовые шоссе, и редкие автомобили опасливо ползли, словно на четвереньках. Проселки превратились в лужи среди размокшей глины с промоинами на уклонах и россыпью камешков на ровных местах. Заботливый отец семейства, не упускающий случая сообщить своим детям полезные сведения, мог бы с пользой провести дождливые часы, объясняя геологические законы, управляющие этой миниатюрной эрозией. Но Джорджи не пополнила своего образования, пока спускалась по дороге к дому священника, закованная с ног до головы в броню из тонкого клеенчатого плаща, блестящих галош и зонтика, по которому отбивали унылую дробь сыплющиеся с вязов крупные капли. Ранние сережки покорно помахивали на ветру овечьими хвостиками, но их канареечно-желтый цвет стал теперь серым. Юные, еще в морщинках, листки первоцвета, неумышленно вторгшиеся во владения сэра Хореса, выставляли напоказ свою удивительно искусственную зелень. У всех прошлогодних ягод шиповника с красных носов свисали капельки, точь-в-точь, как у самой Джорджи. Весь мир состоял из сырости, дождевых струй и скользкой глины.

Хотя Джорджи была, увы, глуха или слепа к наглядным проповедям природы, настроение ею владело скорее религиозное, и она ощущала, что во всем есть своя хорошая сторона. Шла она торопливо, наследственным военным шагом, рассеянно сжимая ручку зонта с совершенно излишней силой. Голову она слегка склонила набок в задумчивости, которая уносила ее в сторону какой-то дальней нирваны. Она думала о том, что скажет мистеру Каррингтону, и пыталась вообразить, что он скажет ей. Проселок слился с улицей. Эркер миссис Исткорт, словно по замыслу некоего великого тактика сплетни, был расположен так, что открывал максимум обзора, обеспечивая максимум укрытия. Недобрые люди, которые встречаются повсюду и даже среди соседей благожелателънейших Исткортов, поговаривали, что миссис Исткорт, садясь вязать у окна в святом смирении перед своими немощами, располагала занавеску таким образом, что со своего наблюдательного поста могла обозревать все селение. Джорджи отвернула голову от дома Исткортов и миновала его почти бегом. Спицы продолжали механически вязать, но очки миссис Исткорт мало чем уступали цейсовскому телескопическому перископу. Она следила за Джорджи на дороге, провожала взглядом глянцевитые очертания ее плаща, пока та быстро шла вдоль высокой живой изгороди из остролиста, окружавшей дом священника, и успела заметить, как над калиткой мелькнул складываемый зонтик. Юркнув в калитку, Джорджи вздохнула с неосознанной радостью и позвонила. На этот раз ей все-таки удалось пробраться незаметно мимо этой хитрой подлой старухи! И как раз в ту же секунду миссис Исткорт голосом беспредельной материнской нежности позвала сына:

– Мааар-тиин!

Разумеется, миссис Исткорт дала сыну имя святого, прославленного милосердием.

– Что, мама?

Порабощенный последней волей и завещанием юнец, который вот уже тридцать лет тщетно облизывался на независимость, оставил с истинно сыновней покорностью свою «работу» (он зажигал море, художественно прижимая раскаленную кочергу к деревянной дощечке) и вошел в гостиную.

– Вскипяти мне чашечку чая, милый, а потом принеси мои сапожки и тепленькое пальтецо, которое подарила мне миссис Саксби. Мне полезно будет немного пройтись.

– Но, мама, там же так сыро и холодно! Ведь доктор говорил, что вам никак нельзя выходить в дождь, рискуя воспалением легких.

Миссис Исткорт ласково улыбнулась сыновней заботливости.

– Миленький, уж побалуй свою бедную старую мать. Мне так мало осталось быть с тобой, помогать тебе, а дальше я лишь в силах поддержать тебя моим крохотным состояньицем. Я уж чувствую, что этой жестокой зимы мне не перенести! (Фразу эту с соответствующими сезонными изменениями миссис Исткорт произносила с 1905 года. Скончалась она, потягавшись жизнестойкостью с Вольтером и королем Карлом Вторым.) Так какая разница, на этой неделе или на той? И я все думаю о нашем милом священнике. Бедняжка, как ему должно быть одиноко и скучно в такую погоду! Навестить его – добрососедский долг. Иди-иди, миленький, делай, что тебе говорят.

Мартин послушно пошел, прикидывая, какая еще пакость затевается теперь.

Когда Джорджи дернула дверной звонок, мистер Каррингтон сидел у себя в кабинете и читал «Зритель» – журнал, который ценил за незыблемость взглядов и пристойную серьезность стиля. Его обязанностью, говорил он, было следить за всеми проявлениями наиболее современной мысли. Дребезжание звонка почему-то заставило его ощутить, что это невинное приглашение, столь же невинно принятое, было вызовом общепринятым правилам приличия. Ему не следовало приглашать Джорджи на чай совсем одну (когда же, ну когда же перестанет он упускать из виду, что он теперь вдовец!), словно попавшую в беду деревенскую простушку. Для девицы из такой семьи это почти оскорбление. Ему следовало нанести им визит, познакомиться с ее отцом, а затем пригласить ее на чай вместе с матерью. Почему, собственно, не могли они обсудить, чем ей дучше всего заняться в приходе, в присутствии ее матери? По спине у него пробежали мурашки: есть в этом что-то… да-да, что-то от тайного свидания… Дверь отворилась.

– К вам мисс Смизерс, сэр.

Они обменялись рукопожатием и положенными приветствиями. Мистер Каррингтон лихорадочно отбрасывал мысль за мыслью. Позвонить мисс Стюарт? Уже поздно, да и вообще она в Лондоне. Сервировать чай в саду? В середине зимы?… Какое неприятное положение… Что будут говорить в приходе?… Ах, до чего же неудачное начало… Ах, как нехорошо… остается только поскорее с этим разделаться и держаться как можно официальнее. Он позвонил, приказал подать чай и сел подальше от Джорджи. Она явно была очень смущена. Мистер Каррингтон нервно провел пальцем под воротничком. И отчаянно ринулся в беседу: