Магда Сабо - Фреска

– Ты пойдешь на похороны? – спросила она Анжу. Тот кивнул утвердительно.

– Бумагу эту, – Анжу ткнул пальцем в траурное извещение, – не поп прислал, и даже не Ласло Кун, а Янка. Потом, через месяц-другой покается на исповеди. Верно я говорю?

Да, конечно, письмо прислала Янка. Она же и упросила Папочку не обойти ее, Аннушку, молчанием, упомянуть в траурном извещении. Сколько лет может быть дочери Янки – Кун Жужанне? Она, Аннушка, не знает даже, когда родилась девочка. Вдруг глаза у нее округлились, она едва не вскрикнула, но тут и Анжу заметил самое удивительное, что было в траурном извещении:

– Да они и старуху сюда вписали! Ну, видать, и впрямь конец света близок!

Бабушка! Вдова Дечи Оскара! Да уж не обманывают ли их собственные глаза? Анжу свернул цигарку и подал Аннушке. Потом вытащил свою трубку, но раскуривать не стал, только посасывал мундштук.

– Да упокоится душа ее с миром! То-то чудес нагляделась бы ваша матушка, кабы глаза вдруг открыла.

«Ну вот и дождалась, – подумала Аннушка, – теперь разговорится». Она взяла несколько плетей лыка, принялась плести. Анжу видел, что работает она так, без всякого смысла, лишь бы руки занять, но не оговаривал ее.

– Четвертый день, как померла болезная, а от чего – никому невдомек. Так вот в одночасье взяла и померла – от сердца, слыхать. Это еще повезло ей.

Стало быть, Мамочка умерла от разрыва сердца. Анжу были известны все обстоятельства смерти, он даже выбрался в больницу, чтобы взглянуть на покойницу. Мамочка, должно быть, не слишком изменилась за истекшие годы, если у нее так и не было ни единого седого волоска. Как живо помнит она длинные, белокурые волосы Мамочки. Аннушка способна с легкостью забыть многое, но только не цвета и краски. Да и люди живут в ее памяти, только когда ассоциируются с каким-нибудь цветом: Мамочка была желтая, Папа – черный, Янка серая, Приемыш зеленый, тетушка Кати – бежевый цвет, Ласло Кун – красный. У Бабушки вообще не было цвета, Аннушка ее никогда не видела. Анжу белый. Как и Адам. Адам тоже белый.

Она обхватила Анжу за шею и поцеловала. К ее превеликому удивлению, в ответ не последовало обычного недовольного ворчания, напротив, проворная, коричневая рука Анжу потрепала ее по голове. Ласкать он не умел, его огромные ручищи для этого не приспособлены, но даже одно прикосновение его руки наполнило Аннушку счастьем, и ощущение это было почти столь же остро, как девять лет назад, когда она бежала из дому и Анжу провожал ее к поезду. Тогда ночью, расставаясь с нею, Анжу даже поцеловал ее, расплакался, из груди его вырывались глухие, низкие, как медвежий рев, всхлипывания; и Аннушка после того долго рыдала на скамейке вагона, время от времени нащупывая висящий на шее красный мешочек с деньгами Анжу, благодаря которым она и смогла бежать из дому.

По словам Анжу, Мамочка за это время всего лишь раз была дома – вскоре после ее побега. Поначалу Мамочка вела себя тихо, всех боялась, в особенности Ласло Куна, и стоило кому-либо окликнуть ее, как она вмиг скрывалась в спальне. Папа, всем на удивление, теперь не раздражал ее. Отсутствия Аннушки она даже не заметила; кем доводится ей Янка, как будто и не догадывалась; по-настоящему доверчиво относилась только к Папе и старалась держаться поближе к нему.

Анжу был куда сдержаннее и стыдливей Аннушки, по его недомолвкам не так-то легко было докопаться до сути. Но она все же поняла, что Мамочка почти каждый вечер после ужина норовила остаться наедине с Папой – охотнее всего в спальне. Папа, правда, устраивался на ночь в канцелярии, как это повелось с рождением Аннушки; но Мамочка по ночам вылезала из спальни к гад, стучала в окно канцелярии. и плакала. Однажды как-то, продрогшую всю, Анжу увел ее в дом, а Папа тогда сбежал в подвал и напился. После Мама целый день пела – модные песенки давних лет и священные песнопения попеременно, а вечером вышла к ужину вовсе без платья и со свечой в руке.

Больше из Анжу не удалось вытянуть ни слова, он запинался, отделывался междометиями и сосредоточенно плел второй лапоток, но Аннушка и без него домыслила остальное, довольно она насмотрелась семейных сцен, когда мать жила еще дома: карета «скорой помощи», санитары, смирительная рубашка, тетушка Кати причитает, Янка плачет, Приемыш не плачет, но бормочет утешительные слова и гладит папину руку, Папочка же, бледный, как полотно, раскрывает Библию, и все домашние усаживаются вокруг стола. Янка от слез и волнения не может петь, зато Аннушка – может, и поскольку петь она обожает, тоненьким голоском самозабвенно тянет покаянный псалом: «Близок Господь к сокрушенным сердцам…» Потом Янка берет Аннушку за руку, чтобы отвести ее спать, укладывает в постель; а немного позже она и через закрытую дверь слышит, как Папочка снимает висящий у двери в столовой ключ от подвала и в очередной раз сбегает в погреб.

– Зажмите уши! – скомандовал Анжу, и Аннушка знала, что это значит: сейчас он станет резать курицу. Стало быть, обедает она с Анжу, и если они хотят управиться к двенадцати, то пора приниматься за стряпню. Анжу вынес тазик, куда он обычно сцеживал кровь.

Аннушка бросилась в дом и даже дверь за собой прикрыла поплотнее. Окна были затянуты частой зеленой сеткой, отчего проникающий снаружи свет тоже становился зеленым. Аннушка приподняла перину, но обнаружила под ней лишь одну-единственную подушку, хотя знала, что Анжу терпеть не может, когда голове низко. Она сунула руку под соломенный тюфяк – там, сколько она себя помнила, у них всегда был тайник, – но обнаружила лишь свои же собственные письма, большущую пачку писем, перевязанную бечевкой. Она писала Анжу каждый месяц, а первое время после побега из дому так и вовсе каждую неделю, однако Анжу никогда не отвечал ей, что для них обоих было в порядке вещей. Анжу без труда разбирал написанное печатными буквами, но сам он браться за карандаш не любил, а уж писание писем вообще считал блажью. Впрочем, Анжу на свой лад всегда отвечал Аннушке: посылками. Так он сплел и прислал ей циновку, вырезал деревянную солонку, коробочку для красок, а по осени слал ей молодые орехи, кабачки, виноград; подарки свои он, как правило, зашивал в мешковину и отправлял по почте. Аннушка из первых же заработанных ею денег начала было выплачивать «долг», то есть деньги, полученные от Анжу при отъезде, но отправленный ею перевод незамедлительно вернулся обратно, и она поняла, что Анжу сердится, и больше не решалась посылать ему деньги.

А вот эту бекешу, что висит на степе, он все же согласился принять; бекешу она прислала ему три года назад с ярмарки в Игале. Собственно говоря, не она придумала купить этот подарок, а Адам. «Не купить ли нам для Анжу бекешу?» – спросил Адам, когда они на ярмарочной площади, стоя возле жаровни, прямо тут же уписывали за обе щеки пропитанное духовитой подливой мясо и от целого ржаного каравая отламывали к мясу кусочки хлеба. Тогда и сама она вспомнила, что жалкая одежонка, которую Анжу зимой обычно набрасывал на плечи, превратилась в нечто невообразимое, вконец износилась еще в ту памятную пору, когда он ночью провожал Аннушку на вокзал. Они с Адамом собрали все деньги, что у них были при себе, и купили Анжу бекешу. Шубейка и по сей день висит на гвозде, и, похоже, ее почти не носили. Интересно, а что Анжу надевает на голову? Цела ли еще та его меховая шапка, где однажды окотилась Ирен, их кошка; Анжу тогда пожалел кошачье семейство, не стал вытряхивать из шапки слепых котят, покуда у них не прорезались глазки и котята не научились стоять на своих тонюсеньких, как спички, лапках. И где может быть запрятана цитра? Что-то ее не видно.