Магда Сабо - Фреска

Под вечер, в канун рождества Адам увез ее на улицу Кёлтэ. К тому времени, как они добрались до места, пурга разбушевалась не на шутку. На улице Дерковича, когда они садились в такси, в воздухе кружили редкие снежинки, у Южного вокзала снег повалил густой пеленой, а через короткое время, когда они добрались до Швабской горы, в воздухе свирепствовали снежные смерчи. Адам с утра перевез все громоздкие и тяжелые вещи, полотна, мольберты, книги уже перекочевали на улицу Кёлтэ, с собой же у Аннушки оставалась лишь одна картонная коробка, да и ту она умудрилась выронить, когда им пришлось на полдороге вылезать из такси: машине не удалось преодолеть крутой подъем, и они пересели в другую, встречную, которая показалась у спуска с горы. Вот тут-то, пересаживаясь, Аннушка и выронила коробку; бумажная бечевка лопнула, крышка открылась, и вылез наружу засунутый сверху аннушкин красный свитер. Адам снял с себя галстук, надвязал им бечевку и накрепко перетянул картонку. До самого дома они смеялись над аварией; когда же вышли из машины на улице Кёлтэ, за густым снегопадом в двух шагах ничего нельзя было разглядеть. Аннушка до той минуты даже не видела дома, куда теперь вступала, все здесь было незнакомым для нее. Адам разузнал где-то про эту квартиру, снял ее и в одиночку навел там порядок, все новоселье было задумано как сюрприз, как рождественский подарок для Аннушки.

Адам не пустил ее сразу в комнату, и какое-то время Аннушка сидела в маленькой прихожей, под дверью мастерской, согревала дыханием озябшие руки, дышала на оконное стекло, но впустую: морозные узоры не таяли. Было холодно. Адам возился в мастерской, похоже, он растапливает печку, вот теперь она слышит, как потрескивают дрова, потом донеслось какое-то шуршание, и вот уже Адам звонит в колокольчик. Аннушка поняла, теперь можно входить, и даже не удивилась. В ней всегда теплилась затаенная уверенность, что иначе и быть не может: однажды явится добрый дух, позвонит в колокольчик, распахнутся двери, и придет к ней, к Аннушке, настоящее рождество – праздник, светлый и радостный повсюду на свете, кроме Тарбы, Аннушка влетела в комнату, ей хотелось плясать и вопить от восторга, как, бывало, в детстве, завидев Енё в окне мастерской, или перед картинами в алтаре, или при виде рождественских игрушек Анжу, хотелось радостно завопить и затопать ногами, но горло перехватило и голос ее пресекся. Посреди мастерской высилась преогромная елка, какие ставят на вокзалах или в больницах, – до самого потолка, разукрашенная бенгальскими огнями, цветными свечками, обвитая снежком и сверкающая нитями канители; выглядывали из хвои развешанные по веткам золоченые орехи, шоколадные сердца, серебряные сосульки и блестящие стеклянные шары с кулак величиной; самую макушку венчала звезда, а внизу под елкой, в хлебной корзиночке, запеленутый в настоящий детский свивальник, в чепчике и белой распашонке лежал насмерть перепуганный Густав и тихонько поскуливал. Адам исчез, спрятался где-то в углу. Аннушка схватила щенка на руки, высвободила из одежек и на дне корзиночки обнаружила записку! «Поздравляем с праздником: Боженька, Густав н Адам». Ей тогда сравнялось двадцать шесть, и это было первое рождество в ее жизни, В городском совете у них есть знакомый, через него можно уладить, чтобы Анжу разрешили переселиться в Нешт… Густав. Когда она развернула щенка, тот зевнул в наморщил лоб, совсем как взаправдашний младенец. Щенку тогда было шесть недель, овчарка, но не чистых кровей, с чересчур крупными лапами. Аннушка услышала с улицы заливистый лай и выбежала из дома. Густав настолько прочно завладел ее мыслями, что она не сразу сообразила: это опять растявкалась та собака с улицы Гонвед. Ну и шалопутный пес, лает даже на своих! Вернулся Анжу с покупками,

Янка долго колебалась, прежде чем начать накрывать на стол, и наконец все же решила выставить сервиз с розами. Этот сервиз был получен в приданое Мамочкой и сохранился по сей день почти без урона, так как им пользовались в особо торжественных случаях, сейчас же Янка достала сервиз потому лишь, что полагала: Бабушке будет приятно, пусть убедится, по крайней мере, как бережно относятся в их семье к тем вещам, что она дала за Мамочкой. Янка аккуратно расставила приборы. Сусу помогала ей накрывать, и эта дочкина помощь превращала будничное дело в развлечение, забаву, не подобающую траурному дню. В обычные дни семья обедала в половине второго, сегодня же, из-за похорон, решено было сесть за стол в час.

Времени без четверти час, а Ласло все еще нет и в помине. Приемыш давным-давно сидел во дворе, он проголодался и посматривал, готов ли суп, Кати суетилась на кухне, желая показать перед старухой-гостьей, что есть еще и от нее прок. Обед был готов. Янка не отходила от печи, тянула время и лишь для вида помешивала тушеный картофель, чтобы не пригорело со дна. Папа тоже заглянул на кухню, поискал глазами Ласло и, убедившись, что зятя нет, отпустил язвительное замечание насчет важных общественных дел, которыми нельзя пренебречь, даже когда в доме покойник. Янка сжала губы и промолчала. – В Совете много работы, – взял под защиту Ласло Куна Приемыш, говорил он тем елейно-примирительным тоном, каким ему беспроигрышно удавалось доводить Папу до белого каления. «Совет… – думала Янка, застыв на корточках перед буфетом и передавая Жужанне бокалы. – Что ж теперь делать, если его выбрали в Совет?»

Она накрывала на семь персон, хотя и не надеялась, что Аннушка придет домой к обеду; а вдруг Аннушка все-таки пожалует к столу, а ей даже прибора не поставлено – нет, этого допустить нельзя. Сервиз с розочками был только на шесть персон, но Янка отыскала прежнюю тарелку. Аннушки – деревянную, ее вырезал для Аннушки Анжу, – и глиняную мисочку: на мисочке тоже посередине была нарисована роза. Если не считать серебряной ложечки, то все аннушкины чашки-тарелки целы. Сусу от волнения глубоко вздохнула, ставя прибор в конце стола. Аннушка!

Возмущенные выкрики священника прогнали от старой Дечи сон, скучающим взглядом она обвела кусты. Ну и горласт же этот поп! Хотя на сей раз, как ни кинь, а он прав: давно бы пора садиться за стол. Старухе ужасно хотелось заглянуть на кухню и узнать, что подадут на обед. В мечтах ей виделось какое-нибудь легкое, приятное блюдо, процеженный обезжиренный мясной бульон, потом бы кусочек нежного цыпленка, на сладкое можно и компот.

Дом был весь взбудоражен. Приемыш грелся на солнышке и поминутно вздыхал, приговаривая: «Бедная наша Мамочка!» – или: «Не следовало бы заставлять Папочку ждать с обедом!» Священник маятником сновал от клумбы к клумбе и поминутно сверял свои карманные часы с башенными, Янка, задерганная вконец, не решалась выйти во двор. Четверть второго, а Ласло так и не вернулся. Вчера он обещал попросить в Совете машину, чтобы добраться до кладбища. Похороны назначены на три, значит, в половине третьего им непременно надо быть на кладбище, иначе пересудов не оберешься. И то машине придется делать две ездки, пока перевезут всю семью; и Кати с ее старческими больными ногами тоже не пошлешь на трамвае. И точно ее позвали, в тот же момент Кати локтем отворила дверь: внесла суповую миску.